Оэлларо хлебнул и закашлялся: такого крепкого он обычно не пил.
— Я барон Анорг из Дженгра.
— Я Оэл Тал из Эльта.
На самом деле Оэлларо не помнил этого города, хоть искренне считал его своей родиной. Он вырос в одном из больших селений в предгорьях, где его вечно дразнили подкидышем и тихоней, и откуда он ушел при первой возможности, решив во что бы то ни стало добраться до столицы. Когда кончились припасы, попытался заработать пением на ярмарке. Там его услышал кто-то из приближенных герцога Даррзы и привез в замок, где Оэлларо и жил с тех пор.
— В год битвы ты, верно, был совсем мальчишкой. — сказал барон Анорг — Эльтский отряд кишел мальчишками. Не спорю, люди Эльта — маги. Но посылать в бой детей бесполезно.
И вдруг Оэлларо, никогда не бывавший не только в бою, но даже — ни в одной крупной драке, выпрямился и гордо ответил:
— Это не так. Ты справедливо признаешь жителей Эльта сведущими в магии, но напрасно думаешь, что от эльтских мальчишек мало толку в сражении.
— От кого было больше толку — не важно. Проиграли все. — Барон пригубил еще и добавил с угрюмой усмешкой: — Тогда, перед походом я побывал у одной ведуньи; она пошептала надо мной и начертила знак на внутренней стороне щита. Я не получил в том бою ни царапины. Остался в живых один из всего своего клана. Теперь я прошу прощения за это всякий раз, как поминаю своих… У тебя уцелел кто-нибудь — отец, братья?
Оэлларо покачал головой, хотел сказать, что ни отца, ни братьев у него нет, но не успел: барон, посвоему истолковав его жест, воскликнул:
— Неужели и ты заговоренный?
Люди внимали, затаив дыхание — такую беседу не каждый день услышишь. Оэлларо огляделся и понял, что признаваться в том, что он не был в сражении у Ощеренной Пасти сейчас никак нельзя.
— Нет, я не заговоренный… я был ранен, — тихо сказал он — Стрелой. В грудь.
И, произнося это, он вдруг почувствовал, как исчезает граница между ложью и правдой. Стрела действительно была, ведь он полной мерой пережил ее краткий полет. Ничего не переменилось в воображаемой картине, просто она стала подлинной настолько, насколько могут быть подлинными воспоминания. Все, что знал Оэлларо о битве у Ощеренной Пасти и ее героях, все, что домыслил, все, о чем спел, на глазах превращалось в воспоминания. Он вспоминал сражение, а в нем — себя, другого, незнакомого, видел свое другое прошлое, то, что было до и после достопамятной стрелы. Его память стала двойной — история придворного менестреля и история благородного рыцаря из Эльта существовали в ней одновременно и равноправно, он не мог сказать, кто он на самом деле, и что это значит — быть на самом деле. Все вокруг стало зыбким звенящим маревом. Оэлларо сжал кубок обеими руками, сплетя пальцы, не зная, кто сделал это движение — менестрель или рыцарь, в равной мере ощущая себя и тем, и другим. Две истории сошлись, словно две дороги, и Оэл замер на перекрестке.