Ибн Сина Авиценна (Салдадзе) - страница 271

Вышел из палатки. Подошел К реке.

Туман. Всхрапывают где-то лошади. Махмуд вошел в туман, в теплую воду, прямо в сапогах, наклонился, чтобы напиться… и вдруг чей-то шепот возник у него за спиной. Нет» не за спиной, — впереди. И сбоку. Со всех сторон — шепот. Весь туман — шепот и шорох!

«Что я, с ума, что ли, схожу?» — подумал Махмуд и наклонился к воде. Усилился шепот. В ужасе Махмуд отступил и упал в воду.

— Где берег? Господи! Берег где? — закричал он, судорожно плывя вперед. Но берега не обнаружил. Поплыл назад. Тоже нот берега, В сторону!

Вода… вода… Кругом вода. И туман.

Нет, это не туман. Это призраки. И они движутся на Махмуда, и слышится ему со всех сторон:

— Не меч твой убил нас. Это бы мы простили тебе. Не сабля твоя… Убило презрение твое! Не захотел ты увидеть в пас друзей. Не захотел увидеть врага, достойного сразиться с тобой. Перебил, как скот. Не будет тебе прощения ни от пас, пи от потомков наших. А когда умрешь, не примет тебя земля, Спас тонущего Махмуда старик индус, который от Махмуда же и убегал, плывя на лодке по середине реки. На берегу, когда узнал, кого спас, тихо ушел за холм и там перерезал себе горло.

… Али встал, чтобы стряхнуть с себя Махмуда. Но нет, Махмуд не уходит. Вот он пьет, не выходя из шатра… Сидит, как старый лысый гриф, один и молчит.

На четвертый день повязал голову черной чалмой, велел построить войско.

— Указ, — слышит Али из далекого тысячелетия его слова:

Отныне, я, султан Ямин ад-давля ва-Амин ал-Милла Абу л-Касих Махмуд ибн Сабук-тегин аль-Музаффар аль-Мугалиб — раб, сын раба, считаю всех, кош убил, своими братьями и сестрами, в потому приказываю совершить по ним обряд успокоения, какой я совершил по родному отцу. Во имя их с сегодняшнего дня надеваю черную чалму — знак великого смирения, Омин, И встал на колени.

Отчет египтянина богу Осирису после смерти…

— Что это? — спросил Махмуд, показывая на песок, где Беруни чертил прутиком.

— По-древнеегипетски — я пришел плакать, — ответил Беруни, … Али знает, Беруни трудно живется у Махмуда. Старый философ много пьет. К тому же он начал глохнуть. Но, будучи по-прежнему «безразличным к материальным благам и пренебрегая обыденными делами, — как рассказывает о нем Шахразури, — всецело отдается приобретению знаний… Его рука никогда не расстается с пером», а сердце с размышлениями. «Только в течение двух дней в году — в день Нового года и праздника Михргана — он делал запасы одежды и пищи. С лица своего сбрасывал завесы житейских трудностей, и локти держал свободными от стесняющих рукавов», чтобы ничто не мешало писать и читать.