Ибн Сина знает — жизнь его поставлена на песочные часы. Он не только почувствовал в Хамаданской тюрьме, как умрет и где его похоронят, но почувствовал и границу, за которой начнется его небытие. До границы этой пять-шесть шагов, пять-шесть лет. Поэтому он особенно остро ощущает течение времени, что поражает Джузджани, учеников, брата — всех, кто его любил. Ала ад-давля этого не замечает. Ала ад-давля считает Ибн Сину своей вещью. Она и совет даст, и байку расскажет, и насмешливое письмецо врагу сочинит, и выпьет с эмиром, и рабу-гулямчонку подарок его снесет. Все умеет вещь. Только глаза у вещи почему-то измученные. И не умеет вещь улыбаться. И еще одно раздражает в Ибн
Сине: все время он пишет, ночью ли, утром, в полдневную ли жару. Даже в седле! А говоришь с ним, отвечает одной сотой своего существа. Остальное где? На горы, на воду, на растения, на камни на пробегающего мимо тушканчика так смотрит, словно тысяча иголок впивается в них, — а на него, царя, поднимает ватные, невидящие глаза. Ала ад-давля как-то не выдержал, вырвал страницу из рук Ибн Сины, прочел:
«Каждая субстанция от природы стремится к своему совершенству, которое есть благо индивидуальное, проистекающее из Высшего Добра, и от природы она бежит присущих ей недостатков, которые в ней являются злом, проистекающим из первоматерии и небытия… Очевидно, поэтому все существующие вещи, управляемые Высшим принципом, обладают естественных вожделением и врожденной любовью. Отсюда с необходимостью следует, что у этих вещей любовь есть причина их существования… и что в совокупности своей они не свободны от некоей связи с Совершенством, и их связь с ним сопровождается врожденной любовью и вожделением того, что может соединить его с Совершенством»[214].
Ала ад-давля прочел еще раз, ничего не понял. Понял только, что, вроде бы речь идет о любви, но чего о ней так сложно говорить, когда вон, гулямчонок бегает, — подари ему кинжальчик серебряный, он тебя всей этой премудрости за одну ночь обучит!
Ала ад-давля вернул листок.
— Около тебя всегда чувствуешь вечность, — хмуро проговорил он. — С тобой, как с совестью в упряжке, тяжело. Без тебя и того хуже. Не пиши при мне. Не выношу, когда ты пишешь! — хлестнул коня и умчался.
Ибн Сина прикрыл глаза и стал думать дальше… Вспомнились слова Неизвестного философа из его книги «О высшем добре»: «Сила, устремляющая все производимое к своей Причине, есть сила, подобная божественной…»
Что же это за сила, поднимающая нас по ступеням Иерархии к Высшему Добру? Ибн Сина вспомнил, как много он спорил по этому вопросу в Гургандж© с Масихи и Беруни. Пересматривали даже Пятикнижие и Библию, изложенные на арабский язык ученым IX века Иран-шахри. Беруни еще сказал: «Он хорошо изложил вероучения иудеев и христиан». А Масихи смеялся: «Не там ищете!»