Когда я плакал о Сауд, то без моей кручины.
С ресниц немало пролилось на скорбные руины.
Где превратилися во прах былого дома стены,
Я СЕРДЦУ ПРИКАЗАЛ ТОГДА НЕ СОВЕРШАТЬ ИЗМЕНЫ.
Подруги милые Сауд — прекрасные созданья,
Но сердцем овладеть моим явилось к ним желанье.
Старались все они вселить в меня любви тревогу,
Но в сердце бедное мое закрыл я им дорогу…
Меня чернят молвой худой, за пламень страсти поздней,
Мол, надо деве молодой моих бояться козней,
Но прибегать не привыкать клеветникам к обману…
[228]«Если человек любит прекрасный образ ради животного удовольствия, — пишет Ибн Сина в трактате «О Любви», — то он заслуживает порицания. Но если он любит миловидный образ умозрительно… то это следует считать средством возвышения и приближения к Высшему Совершенству, поскольку он испытывает более близкое воздействие Чистого Объекта Любви… И это делает его достойным того, чтобы быть всегда изящным и мило молодым. По этой причине не бывает так, чтобы сердца проницательных людей из числа тех, кто обладает острым умом и философским мышлением… не были заняты тем или иным прекрасным человеческим образом».
Сердца наши скальной породы
Связала любовь от того.
Что ты неприступна, как камень, —
а я — терпеливей его, —
пишет седой Ибн Сина, вспоминая о юношеской своей любви к бухарской девушке Сауд.
Великое долгое Целомудрие от приближающейся смерти начинает прощаться с бытием… Ибн Сине осталось жить два года. Он не знает об этом. Но плоть его предчувствует это и прощается с жизнью. Седая его душа чистым инеем ложится на светлый цвет юности, бережно сохраняемый и молчании сердца.
Не ты ли, исчезнув, со временем тайною стала?
И прошлое мне эту тайну раскрыть завещало, —
написал в последний год жизни Ибн Сина о своей далекой любви к Сауд.
Али перевернулся весь в слезах лицом к стене» чтобы не видеть солнца, упавшего ему на глаза. Как может солнце светить, если Ибн Сина умирает?!
Вот несут его в паланкине через пески и горы к Хамадану.
Середина июня. Нещадно палит солнце, вставшее над планетой в зенит.
Пустыня и горы — последнее, что видел Хусайн. Даже птиц нет. Нет ящериц, варанов, сурков. И трава не пробивается, — значит, нет и подземных вод. Марево великого зноя отнимает плоть у Гор и песков. Дрожат они, будто крылья остановившейся в полете стрекозы, и кажется, дунет ветер — отлетят прозрачной осенней паутинкой, и обнажится небытие, куда идет Ибн Сина, Вся красота жизни: с шумом бьющиеся о землю яблоки, ворочанье гор, стремительная чистота водопадов, любовь, приминающая траву, — все это — легкая паутинка на морде дьявола. Всего лишь… — думает Али. — Только умирающий понимает это. Смерть — это когда гримасу страдания тяжелой надрывной земной жизни стирает с посиневших губ улыбка отдохновения. Оказывается, страдания наши — всего лишь паутинка, которая с последним вздохом улетает в Космос и навечно остается там, зацепившись за какую-нибудь звезду.