— Харнаптов сегодня не будет, — ободрил он. — У меня другой подарок.
Наследник закрыл дверь и подошёл ближе. Сил'ан обернулся.
Ни горящих холодным синим металлом губ, ни прекрасной, но безжизненной белой маски. Живое незнакомое юное лицо смотрело на Хина, и тот наклонился ближе, изучая его черты: длинный любопытный нос с будто заострённым, доброжелательно приподнятым кончиком; мечтательные губы, в уголках которых чудилась улыбка; изгиб бровей, изысканный и тонкий. Яркие, тёплые, чуть взволнованные оранжевые глаза другого чем у людей разреза под синевой ресниц.
Одезри покачал головой, не находя слов. В голове роились десятки мыслей, но ни одна не казалась достойной того, чтобы ради неё разбить доверчивую тишину.
— Не уезжай, — попросил он, наконец. — Пожалуйста, останься.
Келеф иронично улыбнулся. Хин узнал это выражение: в маске — лишь лёгкий прищур глаз, всегда казавшийся холодным и зловещим.
— Где же твоя решительность? — Сил'ан опустил ресницы. — Слышу только растерянность и отчаяние.
— Я скажу…
— Нет, мой герой. Что бы ты ни сказал — нет.
Хин опустился на пол, уставившись в стену перед собой. Келеф отвернулся к окну и заговорил неторопливо:
— Я не Бог, не наставник, не защитник, не уан — меня измотали эти роли. Я — живое существо. Из-за сухости, жары и тревог тускнеет и увядает моя красота, здесь никому не нужная. Хахманух был прав: я тщеславен, мне приятно обладать властью, но куда больше я хочу чувствовать себя желанным, делить наслаждение и больше никогда не оставаться одному. Летням не нужен такой повелитель, и выход прост — маска для лица и маска для духа. Кто знал, что за семнадцать лет они так отяжелеют, что сделаются невыносимыми?
Молодой мужчина потерянно молчал. Сил'ан задумчиво улыбнулся:
— Помнишь, как мы возвращались от реки — первый раз — и что ты сказал мне тогда? Прекрасные слова. Я ведь лежал и представлял, как постепенно исчезну в Лете — может быть, рассыплюсь песком. Ты говорил искренне. И — я изумился себе — мне стало жаль что ты детёныш, а в твоих словах нет умысла. Окажись на твоём месте взрослый человек, я подарил бы ему блаженство. Из благодарности.
Келеф коснулся пальцами ожерелья на шее, и бледное лицо скрылось за белой улыбающейся маской:
— Я должен был рассказать, мой герой. Тайны связывают двоих столь же неумолимо, сколь и клятвы.
Церемония прошла скромно. Единственным гостем издалека был старик Каогре, который сидел молча, погруженный в невесёлые воспоминания, всё время, пока один из его советников бубнил славословия, обращённые к небесам. Некогда грозный правитель поднял голову единственный раз, когда вслед за Келефом, должен был произнести слова отречения, но так и не открыл рта. Их записали на бумаге, старик трясущейся рукой, едва удерживавшей перо, вывел подпись, снял с шеи тяжёлую металлическую печать и бережно, точно мать, оставляющая младенца у чужого порога, положил её на землю. Потом поднялся, опираясь на руку советника, и ушёл. Даже притихшая дочь не осмелилась его удерживать.