— Понял, что нужен нам. Почуял, подлец. И запел иначе, зная, что нам от него никуда не деться, — Орур помолчал, зевнул и потёр лоб. — А ведь деться-то можно, — задумчиво протянул он и, неожиданно для себя, добавил: — Только нужно ли?
Задумался, будто последние слова ему сказал кто другой, но только не он сам.
— Нужно ли, — повторил старейшина и прислушался, словно ожидал от саванны или спящих внизу людей ответа.
Летень внимательно припомнил неприятный разговор.
— Эдак он нам всем заявить может, когда захочет, что ничем не обязан, — протянул он. — Впрочем, — тут же возразил он себе, — без старейшин с деревнями не сладишь, а коли с нами что случится, тут же ему веры среди людей не станет.
Орур ещё подумал и сделал вывод:
— Не имеет над ним власти привычка, так, похоже. С таким-то глаз спокойно не сомкнёшь — человек без смирения, и с тем проще будет. А коли он почувствует вкус власти… Ох, недаром говорят: в тихом омуте…
Летень замолчал, отгрыз мешавший ноготь и сплюнул. Он всё смотрел перед собой, силясь понять, что страшного почудилось ему вдруг в уане. Его представление о противоборстве с этим существом резко изменилось. Прежде ему казалось, что с ним можно покончить не труднее, чем с госпожой Одезри — нужно только тщательно подготовиться. А теперь надвинулось тяжёлое предчувствие, Сил'ан предстал перед внутренним взором человека живучей тварью. Станешь её бить — она извернётся, изувечишь — уползёт, отлежится, затаит лютую злобу. Как тут спорить: горячей крови против холодной, человеческому сердцу против каменного, живому против легендарного чудища? Если и одолеешь его — вернётся, если и погубишь, так вместе с ним сгинешь.
— Бить, так добивать, — пробормотал Орур, — а не добивать, так и не начинать.
Он ссутулился и вперил взгляд в безразличные камни, решая, как поступить.
Мальчишка переступил порог кабинета с опаской, а, завидев Танату, и вовсе замер, хмуро уставившись в пол.
— Вижу, ты чувствуешь за собой вину, Хин, — всепрощающим тоном выговорила та. — Расскажи нам, тут ведь только я, твоя тётя, и мамочка твоя любимая. Расскажи, будь хорошим мальчиком, и тебе сразу станет легче — вот увидишь!
Рыжий упрямец молчал.
— Мой ты дорогой, ну что же ты, — запричитала летни. — Будто мы враги тебе какие. Всё-то у тебя в головушке перепуталось: кто родные, кто чужие. Да?
Хин мрачно взглянул на неё, и советчица тотчас нахмурилась, забормотала угрожающе.
— А это что ещё за взгляды? Ты, милый мой, так на меня не смотри! Ишь чего выдумал! Знала я твоего отца. (Мальчишка низко опустил голову.) Никогда не позволял он себе так посмотреть, чистая у него была душа, к людям тянулась. К добру, понимаешь ты? Мать всё нарадоваться на него не могла: совестливый, честный, послушный. Завсегда о ней думал, жили они ладно: она для него старалась, он для неё. Бывало посмотришь и вот вздохнёшь прямо: хоть бы мне счастье такое, когда детки свои заведутся. И никогда он не лгал матери, от неё не таился — всё расскажет и улыбнётся. Ты бы хоть приветливое слово сказал! Неужто же не стыдно тебе?