Где я? Повести нерезкими еще глазами слева-направо и справа-налево по комнате, увидеть старенькую кружевную занавеску, бьющуюся о темное некрашеное дерево оконной рамы, портрет смутно незнакомого мужика в деревянной простой раме, шляпа на гвозде, пошарпанный, но внушительный комод, заваленный сверху книгами в стопках, закопченный камин из серого камня, приоткрытая дверь и, наконец, собственные ноги, покрытые лоскутным, или как это называется, ах да, пэчворк одеялом. И грядушка кровати с медными шишками.
Мгновенный приступ радости. Сбылось! Я там, где мне всегда хотелось быть! К запаху хвои примешивается легкая нотка запаха Большой Воды. Да это ж озеро! Ого! Все как я хотел. Есть и собака? И тут же отдаленное хриплое взлаивание.
И мгновенный испуг. А где все? Где жена? Где Лейка? Где Арсений? Он же вообще в армии служит на другом конце земли? Или нет?
Голос жены, с веранды, что ль:
— Лея, иди уже сюда, ноги по колено мокрые, и перестань гонять пса!
— Минуту, мам, щас!
Лейка никуда не идет сразу, а даже если идет, ей надо обозначить неодновременность требования и исполнения. Ага.
На тумбочке звонит черный здоровенный телефон, я осторожно говорю в него «але» с вопросительной интонацией и слышу в ответ:
— Привет, пап.
Все здесь. Совсем не страшно, раз все здесь, можно жить.
Какой-то странный свист. Что это свистит? Сработала у кого-то сигнализация в машине на соседней улице. Откуда тут соседняя улица, мы ж тут одни. Откуда тут чужая машина?
Телефон, однако, не дает додумать, взрывается жестким «Rainbow». Обычный «Сони-Эрикссон». Але?
— Привет, пап.
В окне жесткие листья бенгальского фикуса, желтый отсвет фонаря. Отдаленно взлаивает не моя крупная собака. Тьфу блин, приснилось.
Пол-одиннадцатого ночи, жена заерзала, Лейка у себя скрипнула кроватью. До подъема пять часов.
— Привет, сын. Как дела?
Можно жить. Совсем не страшно.
Небо — сине-розовое неровно отрезанное по нижнему краю черно-синей кромкой гор, в свою очередь нижним краем плавающей в киселе низких облаков.
Рассвет на верхних ночевках холоден и ветрен. Я нервно роюсь в многочисленных карманах, пытаясь спросонья определить, что именно я забыл и чем это чревато. Чтоб я совсем ничего не забыл, еще ни разу не случалось, и я не надеюсь, что случится сегодня.
Мысль об обреченности и одновременное такое чувство бесшабашности: да мало ли без чего человек может обойтись.
С этим чувством и этой мыслью я просыпаюсь, и до меня медленно доходит, что я не в горах, мне не двадцать лет, я ничего не мог забыть на восхождение, поскольку ни на какую гору я не иду.