Я у себя дома, в Ашдоде, в Израиле, в своей маленькой полутемной спальне, мне слегка за сорок, я обременен проблемами другого рода.
Сегодня выходной, и мне не надо идти на работу. Я сегодня буду не спеша завтракать, степенно погружусь с женой и детьми в нашу машину. Я сегодня буду гулять по теплым холмам вблизи Бейт-Шемеша, вполне себе диким и напоминающим кавказское низкогорье.
Мне уже давно не надо беспокоиться о забытом в путь, ибо, что б я ни забыл, в грустных горах Израиля не бывает лавин, камнепадов, обвалов ледовых карнизов, внезапной перемены погоды, и везде близко дороги и люди.
Так что гулять там легко и приятно, нюхая ароматы цветущих трав, любуясь полетом птиц и насекомых, зная, что неподалеку машина, которая вернет меня домой, хоть мокрого, хоть грязного, хоть с подвернутой ногой и расцарапанными руками, к моему небольшому дому посреди зеленого двора. У нас тут другие заботы, отличные от когдатошних сборов на восхождение в ледяной темноте, не имеющие ничего общего с лихорадочным ощупыванием карманов — не забыл ли чего, от чего может зависеть жизнь. Легче? Труднее? Просто другие заботы и страхи. Но они не мешают иногда просыпаться в таком состоянии озабоченности и наплевательской бесшабашности, как сегодня. Никуда не делась, не ушла с переменой климата и утеканием лет та рассветная дрожь и веселость.
И потому в колыхании горячего воздуха над тропой, в густом запахе цветущего окончания зимы будут мне чудиться вид рассветного неба и острые края высоких гор, режущих его на две неравные половины.
Обычное дело для человека — взять и помереть. Взять и помереть в свой срок посреди этой жары и пыли и суеты конца израильской летней недели. Делаю покупки в супермаркете, никуда не спешу. Друг позвонил и сказал, что отец умер, не могу ли я приехать и помочь. Конечно, я могу, напротив, был бы обижен, если б он ко мне не обратился. Надо ехать в Реховот к полудню.
Переодеваюсь дома в длинные штаны, вешаю на башку кипу и еду в Реховот на кладбище. Там тихо и сонно, жара жуткая, еще несколько семей ждут своей очереди на отпевание и захоронение. Никто не вопит, не ревет белугой, не бьется в судорогах, никакой музыки, все предельно функционально и размеренно, как в присутствии.
Иудейский похоронный ритуал, как и все иудейские ритуалы, строг, небросок и не допускает отсебятины. Позвали друга и его сестру посмотреть на их отца и проститься, прежде чем его завернут в саван и талит. Потом тело, недавно бывшее Эрнестом Певзнером, здоровенным дядькой семидесяти лет, запакованное в белую материю, вывозят в специальную комнату, где друг прочтет Кадиш и рав скажет положенные слова. Другу после положенных слов надрежут и порвут ворот рубашки в знак траура, и мы двинемся в сторону приготовленной могилы.