Или в себе сомневаются, а не во мне? Или им тоже надо за что-то зацепиться, чтоб тверже стоять на ногах в сжимающемся кольце тьмы и неизвестности? Так я ж вот он? Нет, не кажусь я им уже достаточной опорой, хотя кто ж тебе в таком сознается?
Все попуталось на хрен. Получается, что, как стоял в одиночестве в центре мироздания, так и стою, только места и времени для маневра сильно убавилось. Обидно, да?
А когда-то казалось, что оно так все и останется. Мы — молодые, мы — честные, мы — умные, мы — талантливые.
Мы — вечные.
Стал меня преследовать сон.
Снится, что была война и меня убили, и жена сгинула невесть в каких военных событиях, и мои дети, рожденные в любви, одетые теперь в приютскую серую одежду, продолжают жить, грызя бедную сиротскую пайку, меняясь и превращаясь в волчат в стае им подобных бедолаг. Постепенно стирая в своей памяти черты меня, и жены, и друг друга, ибо разделены неведомой прихотью неведомого закона.
Бабка моя Ида говаривала, что есть вещи пострашнее смерти. И я не спорил, ибо ей ли не знать, как выглядит смерть и то, что еще хуже, — после ее непрерывного трехлетнего бегства от смерти и того что похуже сначала из-под Житомира в Брянскую область, потом в Казань, потом за Урал и далее до самой Совгавани, с моей пятилетней матерью на руках и годовалой теткой Софой, с извещением о без вести пропавшем под Киевом деде моем Моисее, красавце и балагуре, гордости обувной фабрички в местечке Трояново, которого уже никогда не будет рядом с ней, и отныне она одна должна беречь и спасать своих двух красивых маленьких девочек. Которые там, на Дальнем Востоке, и вырастут, и моя мать познакомится с моим отцом, сыном военного моряка, и они вместе приедут в середине пятидесятых на материк, где в середине шестидесятых появлюсь на свет я, на черноземных просторах, а в середине семидесятых оба моих родителя навеки упокоятся в богатой воронежской земле, оставив меня с сестрой на попечение родителей отца.
Бабка Ида знала, что говорила, пережив свою старшую дочь, которую с таким трудом, в таком смертном ужасе она тащила подальше от гибели в гетто, от голодной смерти в эвакуации, от возможных других, случайных и ожидаемых, опасностей на своих нешироких плечах. Но вот я жив, и жива моя сестра, и я — счастливый папочка двух шумных и нахальных спиногрызов, которые меня любят и побаиваются, хоть и не очень, правду сказать, а я на них ору и обзываю сволочами и кровопийцами, не дающими мне ни минуты покоя и тишины и заставляющими и во сне холодеть и замирать от страха, который страшнее и неподъемнее страха смерти, и молиться, чтоб она не наступала, пока они еще так уязвимы и так неспособны за себя постоять и не могут самостоятельно за себя решать, и прокормиться, и не забывать меня долго-долго, хоть я и не властен над тем, а Тот, Кто Властен, может меня и не послушать.