— Вы коммунист?
— Да, с тридцать девятого года, — ответил Гучков. — Иванцов коммунист.
Глушецкий встал и внимательным взглядом обвел людей. Все сидели мрачные, не вступая в разговоры и опустив глаза. Видимо, каждый думал невеселую думу в одиночку. Семененко прижался спиной к скале, охватив голову руками. Вся его фигура выражала безнадежность и отчаяние. И это поразило Глушецкого, который знал главстаршину как человека неунывающего.
«Гучков прав. Следует поговорить», — подумал лейтенант.
— Друзья! — сказал Глушецкий, удивившись сам, как это слово вышло задушевно. — Попрошу внимания.
Все подняли головы, и Глушецкий увидел их глаза, в которых читалось одно — чувство безысходности.
— Завтра и на нас могут посыпаться камни. А мы не можем ни одного гада пришлепнуть. Досадно, понимаете! Давайте еще разок обдумаем, как бы подороже жизни отдать.
Сдвинув к переносице брови, он продолжал:
— Надо прорываться, друзья. Уж лучше погибнуть в бою, чем в этой мышеловке… Или не черноморцы? Чтобы прощать гадам? Нет! Будем драться зло, до конца, пока есть в нас хоть искра жизни.
Боль в голове стала невыносимой, и Глушецкий, сжав зубы, сел на камень. Вытер рукавом холодный пот, выступивший на лбу.
Гучков покосился на него, соболезнующе покачал головой и сказал:
— Что скажете, братва? Или повесим носы?
Кондратюк, этот курносый и веселый матрос, пожал плечами и произнес:
— А чего говорить? Удовольствия мало, когда вот эта махина придавит, — и он указал рукой на скалу. — Прямо скажу, в бою сподручнее как-то. Рванем по-черноморски, как сказал товарищ лейтенант. И баста! Или грудь в крестах, или голова в кустах!
— А может, сдадимся на милость победителя? — щуря черные глаза в недоброй усмешке, сказал матрос, сидевший слева от Семененко.
Это был тот самый матрос, который с финкой бросился на Иванцова.
— Ты вносишь такое предложение, Левашов? — спросил Гучков, сжимая кулак.
— Я никаких предложений не вношу, — торопливо сказал Левашов.
Семененко повернулся и в упор посмотрел в его глаза. Тот не отвел их, продолжал щуриться. Тогда Семененко встал и заявил:
— Маю предложение. У кого слаба гайка, нехай скажет прямо и лезет наверх с поднятыми руками. Не задержим!
«Зачем он это говорит?» — подумал Глушецкий, недоумевая.
— Ну, кто? — поводя глазами, спросил Семененко. — Поднимай руки. Ты? — уставился он на Левашова.
Левашов вспыхнул и зло крикнул:
— Ты за кого меня принимаешь?
Гучков предостерегающе поднял руку:
— А ну, спокойнее…
Семененко опять сел, ворча:
— Колы гайки ослабли, треба подвинтить. Из-за таких назад придется оглядываться.