Ни денщика,
Ни девки,
Ни вина.
Что не добром
И не судом судеб,
А волею российского народа
За рубежом,
Среди чужой природы,
Он обречен искать и кров и хлеб.
Но все пошло по маслу у него,
И под сияньем неба голубого
Он был молниеносно завербован
Разведкой государства одного.
Там года два
С успехом неизменным
Его — на выбор — обучали быть
Афганцем, и таджиком, и туркменом
И все остатки совести забыть.
И, обучив,
Забросили с размаха
В дипломатию азиатских стран,
Где он, Христа меняя на Аллаха,
Евангелье меняя на Коран,
Жил с племенами
В постоянном страхе.
Потом привык, наглея по углам.
Попы, муллы,
Цари и падишахи —
Не все ль равно?..
Пусть властвует ислам.
И, странствуя
И заметая след,
Он дотянулся до такой вершины,
Что, в счет не принимая матерщины,
Не говорил по-русски восемь лет…
Вот он сидит — на то имея право,
Как с братом брат,
От Файзулы направо.
Над ними слабый свет ночных планет…
Дымит костер…
Что делать в этой яме, —
Баранов жрать
И водку пить с друзьями?
А где друзья?
Их и в помине нет.
Живи, шпион.
В ночах нагих и черных
Чужих народов слушай голоса,
И жен своих, немытых и покорных,
Люби, закрыв тяжелые глаза.
Живи, жирея у чужой наживы.
Где Файзула,
Набитый салом шар,
Надменный трус,
Хитрец тупой и лживый,
Рукой другого
Загребает жар.
Где требует отчета без пощады
Британец, холодней, чем снега наст,
Что и в пески не выйдет без перчаток,
Но и в перчатке руку не подаст, —
Тут не разбить железной цепи звенья.
И только в те жестокие мгновенья,
Когда, сжимая руку на кинжале,
Гремел грабеж, неся зеленый флаг,
Вопили всадники
И кони ржали,
Врываясь в перепуганный кишлак,—
Он ощущал еще биенье сердца
Ускоренное.
В громе и дыму
Шли, озверев, его единоверцы,
Такие ж ненавистные ему,
Как только что убитые дехкане.
И все в багровом плавало тумане
И навсегда переходило в тьму.