Он плеснул нарочно кипятком на моего кота, и я двинул ему в зубы.
Арзу побежал на вахту.
После изолятора меня перевели в другой барак, где содержались отрицательно настроенные осуждённые. Они не выходили на работу. Кочевряжились: "Пускай работает железная пила, не для работы меня мама родила" Играли в карты по ночам и были не в ладах с администрацией.
А кот пропал и нигде не появлялся. Я проглядел глаза.
Прошло почти два месяца. Я мысленно похоронил кота. Оплакал. И вдруг он притащился к мусорным бачкам в локальной зоне. Я едва узнал его. Он был хромой, облезший, тощий, с гнойными ранами на спине и на боку. Я глазам своим не верил. Где он пропадал, где обретался и как жив остался - ума не приложу.
Голод вывел его из убежища на поиск пищи, а я, как неприкаянный, вышел из барака подышать, и мы столкнулись с ним нос к носу. Он был потрясён не меньше моего. Я позвал его по имени, и Кеша жалобно, устало отозвался. Я взял его на руки и прильнул к нему душой.
Это было чудо для меня, потому что он воскрес из мёртвых. Я возблагодарил Бога и забрал его в барак. И никто в бараке слова не сказал, хотя вид у блудного кота был ещё тот.
С обретением кота я потерял покой. Выклянчил в санчасти "левомиколь". Юра Кемеровский из своих запасов дал бинты, и я взялся Кешу врачевать. Ходил за ним, как за ребёнком. Старался вкусно накормить, но он ел мало и с трудом. Зато много, как убитый, спал. Шконку без нужды не покидал и никуда не отлучался.
Три недели я выхаживал кота, отдавал ему всего себя и дрейфовал между надеждой и отчаянием. Но не приходило облегчение. Кеша угасал. Его мутило. Он держался из последних сил; еле ковылял и со шконки не решался прыгнуть на пол. По нужде я выносил его в локалку на руках.
Казалось, кто-то в клочья разрывает душу, а я ничего не в силах предпринять.
13 октября с утра Кеша ничего не ел. Уткнулся носиком в желток яичный и сопел.
После утренней проверки я лёг на шконку, рядом с ним и, затаив дыхание, обнял, ласкал и как мантры повторял бессвязные слова. Кеша изредка стонал, перебирая лапками, похоже было, что цепляется за жизнь, и умер ближе к полудню на моих руках. Было ему полтора годика.
Я положил Кешу в свою наволочку и закопал на целине между двумя локальными зонами под глухим забором из листового ржавого железа.
Горечь спазмами сжимала моё сердце.
Я не выходил кота и казнил себя за это. На шконке пустовало место, где он спал, и пусто было на душе.
Я не стеснялся своих слёз. До основания, до дна содрогалась душа, как будто выворачивалась наизнанку. Но ведь не скажешь: Господи, верни! - второй раз не вернёт, хотя нет для Бога невозможного, и у меня язык не повернулся попросить.