Увы! Волнующая повесть женской души, раздавленной деспотизмом домостроевщины, сейчас звучала как печальная, но прочитанная страница истории.
Уже в начале февраля 1891 года в театральной хронике Петербурга стали появляться удручающие заметки:
«Выход г-жи Стрепетовой вчера, в зале Кононова, в заигранной артисткою роли Лизаветы в „Горькой судьбине“ привлек очень немного публики…» «Что мы предсказывали, то и вышло.
Г-жа Стрепетова, очутившаяся среди плохо себя зарекомендовавшего Артистического кружка, выступив даже в „Горькой судьбине“, в своей действительно коронной роли, — никакого сбора не сделала… Г-жа Стрепетова, видимо, утратила для Петербурга всякий интерес, и если нашлись охотники и охотницы пошуметь недавно в честь ее, то ведь еще Грибоедов характеризовал нас, что мы „шумим, братец, шумим“… Стрепетову потерять для искусства жаль, а между тем мы ее теряем, потому что прежде всего она сама потерялась».
В безжалостной заметке «Петербургских ведомостей» была своя правда.
Находятся критики, которые искренне советуют актрисе выступать уже не в старых ролях, утративших привлекательность новизны, а в новых. Иные не без яда высказывают мнение, что если актриса хочет доказать несправедливость отношения к ней театральной дирекции, то ей для этого нужно выступить в таких пьесах, которые не ставились на казенной сцене и которые могли бы показать неизведанные художественные возможности Стрепетовой.
Стрепетова бессильна выполнить эти советы, даже если согласна с ними.
О каких новых спектаклях может идти речь, когда у нее нет ни постоянной труппы, ни режиссера, ни помещения? Она не знает, где искать эти новые пьесы, какими путями должно двигаться ее искусство, где найти литературный материал для новых работ.
Стараясь Прислушаться к наиболее благожелательным голосам критики, актриса не понимает главного — что ее тема уже не звучит с прежней силой, что ослабел общественный интерес к ее героиням.
Не встречая прежнего ответа у зрителя, утратив былой магнетизм творчества, Стрепетова невольно приходит к выводу, что угасло воздействие ее игры. Тогда она старается усилить свой тон, распалить свой сценический темперамент. Чем ожесточеннее она это делает, тем заметнее ее исполнение утрачивает свой былой естественный жар.
Взамен его в искусство актрисы проникают истерия, кликушество, исступленное беспамятство. Экстатическое напряжение драматических сцен чередуется с полным упадком воли. Неровность исполнения, которой отличалась Стрепетова даже в лучшие времена, становится системой. Она утомляет зрителей и истощает собственные силы.