— А брата Эндрю ты бы мог назвать обычным, Ральф?
— Но он все-таки был солдатом, и после боев солдата могло потянуть в мирную жизнь. А ты воевал, Томас?
— Нет.
— Ну, а с женщинами… Бывал хотя бы в одной постели?
Томас молча кивнул.
— Тогда можешь понять и согласиться со мной, если скажу, что война похожа на искушенную шлюху. Многие мужчины снова и снова возвращаются к ней, чтобы умереть в ее объятиях, насытившись и утолив желание. Впрочем, есть и такие, кому достаточно провести с нею всего несколько часов, после чего они вырываются от нее в надежде уберечь свои души. Что, надо сказать, далеко не всегда удается. Но никто из познавших ее — я говорю о войне, дружище, — не уходит с ее ложа, не отмеченный особым знаком. Такой знак я вижу на брате Эндрю, а он, без сомнения, видит его на мне.
Томас слушал эти слова с чувством сродни восхищению — они поражали его своей образностью, яркостью и казались почти немыслимыми в устах человека, чьи грубоватые манеры и такой же язык были вроде общеизвестны. Впрочем, если задуматься, то не впервой и не одного Томаса удивлял Ральф свободным переходом от просторечия к куда более правильному, чтобы не сказать изысканному, способу выражения мыслей.
Словно поняв, о чем сейчас подумал собеседник, Ральф усмехнулся и проговорил:
— Все это болтовня, Томас, а если сказать коротко: я хорошо понимаю, почему бывший солдат Эндрю оказался в монастыре, и уважаю этот выбор. Но чего никак, хоть убей, не пойму: зачем такой полный живых сил молодчик, как ты, постригся в монахи?
Томас опять заговорил не сразу, тщательно подбирая слова:
— Прибегая к твоим сравнениям, коронер, осмелюсь сказать, что и мирная жизнь, а не только война, может быть уподоблена коварной блуднице, прельщающей нас, обещающей небывалые радости и приключения. — Томас взглянул прямо в глаза Ральфу. — Некоторые от них умирают. Другие умеют вовремя спастись. Третьи доходят до безумия. Почти до безумия. Быть может, именно эти чаще всего ищут спасения или защиты в монастырях. А иные просто бросаются вниз головой со скалы.
Оба какое-то время молчали, глядя друг на друга, соглашаясь один с другим и не чувствуя ни потребности, ни желания говорить или спрашивать о чем-то. Один из них молчал о своей любви к женщине, добровольно заточившей себя в монастырь; другой не хотел ничего говорить о своей греховной любви к мужчине.
Томас думал с горечью, что Ральф был совершенно прав, неоднократно выражая недоумение, граничащее с подозрением, по поводу его появления в монастыре. Ведь, не будь он застигнут тогда с поличным, обвинен в блудодеянии с мужчиной и брошен в тюрьму; не будь его тело подвергнуто пыткам и надруганию, а дух окончательно сломлен известием о том, что один облеченный властью Божий человек ратует за то, чтобы сжечь его живьем на костре… не будь всего этого, Томас не оказался бы сейчас здесь. И пускай во все прошедшие годы ни один содомит, как говорят, не был сожжен в Англии. Томас мог оказаться первым.