Мимара шла рядом, как раньше, но ее подавленное настроение стало жестким, даже колючим. «Правда ли, — хотел спросить он, — что Келлхус носит на поясе отрубленные головы демонов?» Эти слова наверняка сгладили бы их мимолетную размолвку. До сего момента категорически не желая потакать ей, он взял за правило не спрашивать ее ни о чем.
Из одного только вопроса можно узнать немало.
Вместо этого он растер руками лицо и вполголоса выругался. Что еще за глупость? Не хватало еще страдать о резких словах, сказанных чокнутой взбалмошной женщине!
— Я за тобой следила, — вдруг сказала Мимара, глядя на череду цепей сквозь верхнюю границу созданного им света. На секунду ему подумалось, что она все продолжает ему пенять, но она добавила:
— Ты не доверяешь нелюдю. Я по глазам видела.
Ахкеймион пробежал взглядом вокруг, убедился, что Клирик далеко и не услышит, потом снова посмотрел на нее со смесью досады и многозначительности — это выражение становилось у него особым «лицом для Мимары», хотя сейчас он в глубине души признавал, что на сей раз это она предлагает ему мир.
— Сейчас не время, девочка, — отрезал он. Как ее могла занимать подобная чепуха, после того, что они только что слышали — и при том, что может ждать их впереди, — это было выше его понимания. Если и кажется она сумасшедшей, то не столько из-за помрачений ума, сколько от разброда в чувствах.
— Это из-за его Метки? — настойчиво продолжала она, снова переходя на айнонский. — Ты поэтому его боишься?
Словно для того чтобы показать абсурдность ее поведения при помощи абсурдности собственного, Ахкеймион начал мурлыкать песенку, которую не переставая пели дети его раба, пока он на них не прикрикнул. Он слышал их как наяву, они звенели, вторя его хриплому баритону, эти голоса, которые плыли в воздухе, полные невинности и увлеченного восторга. Голоса, по которым он так соскучился.
— «Ножки пахнут — не беда, в речке чистая вода…»
— Иногда, — не унималась Мимара, — когда я случайно замечаю его краем глаза…
— «Попка пахнет, нюхай пальчик, — ты беги купаться, мальчик…»
— …он кажется мне каким-то чудовищем, бессильно шаркающей развалиной, черной и гнилой и… и…
Разом и песня, и раздражительность, которая вызвала ее, были забыты. Ахкеймион, подняв брови, стал внимательно прислушиваться — с сосредоточенностью, которую подстегивал страх.
Она несколько раз открывала рот и снова закрывала, пытаясь поймать губами слова для невыразимого смысла, потом беспомощно посмотрела на Ахкеймиона.
— И это зло как будто можно почувствовать на вкус, — сказал он. — Не языком даже, а скорее, деснами. Начинают ныть зубы.