Но вместо этого написал он только:
Он вдруг понял, что целое утро разглядывает эту чернильную надпись: имя прославленного сына Кельмомаса, который похитил Копье-Цаплю, что привело впоследствии к окончательному уничтожению Не-Бога. В библиотеках Завета его подвигам были посвящены десятки, если не сотни томов — как нетрудно было догадаться, главным образом описывавшие: убийство Танхафута Красного, череду побед после катастрофы при Шиарау, смерть от руки его жены Иэвы и, разумеется, бесконечные интерпретации темы Похищения. Но несколько адептов — Ахкеймион мог припомнить по крайней мере двух — обратили внимание на частоту Снов с участием Нау-Кайюти, что казалось несоизмеримым с его эпизодической ролью в Апокалипсисе.
Но если Сесватха делил ложе с матерью Нау-Кайюти…
Откровение об адюльтере было само по себе значимо — и оно терзало старого колдуна по причинам, о которых он не решался задумываться. Но возможно ли, чтобы Сесватха был отцом Нау-Кайюти? Не все факты равнозначны. Некоторые, подобно листве, висят на ветвях более важных истин. Другие стоят, как стволы, подпирая убеждения целых народов. А некоторые — удручающе малое их количество — это семена.
Он перебирал все подробности, которые могли позволить ему датировать сон — кто из рыцарей-военачальников все еще был в фаворе за столом верховного короля, какие кольца носил Сесватха, какие татуировки, способствующие плодовитости, были наколоты на внутренней стороне бедер королевы, — когда один из детских голосов пробил пелену его слабеющего внимания. «А это далеко-о-о-о?» Щебечущий голосок девочки, который на расстоянии звучал тоненько, как тростинка. Он узнал малышку Сильханну.
Какая-то женщина ответила ей, что-то ласковое и неразборчивое.
Не столько голос, сколько акцент заставил его, спотыкаясь, понестись к открытому окну. Ахкеймион прикрыл глаза, ухватившись от внезапного головокружения за потрескавшийся и выщербленный подоконник. Это был шейский, язык общения Новой Империи, но играющий мелодичными южными интонациями. Нансурка? Айнонка?
Он посмотрел вдаль, охватив взглядом земли, некогда считавшиеся галеотской провинцией Хунореаль. Небо было стального серого цвета, в еще весеннем холодке которого угадывалась будущая летняя синева. Вздымающийся и опадающий полог тревожился над землей — лоскутное одеяло нежной зелени, такой юной, что сквозь нее просматривались пятна земли. Утреннему солнцу еще не удавалось проникнуть в ложбины, и от этого весь пейзаж походил на морской: залитые солнцем вершины и линии хребтов напоминали желтые острова в море теней. Хотя отсюда неразличимы были белые спины притоков Рохили, он видел их извилистые оттиски на плане далеких холмов, словно на смятые после ночи любви простыни кинули канаты.