Изабелла повернулась к Лемерлю.
— Что скажете?
— Пока ничего определенного.
— Как вы можете сомневаться?
Черный Дрозд смерил ее недовольным взглядом.
— Дитя мое, я могу сомневаться, потому что в отличие от тебя кое-что в жизни повидал, — начал он звенящим от раздражения голосом, — и знаю, как легко принять скоропалительное, а то и откровенно неразумное решение.
Изабелла посмотрела на него с вызовом, но тотчас потупилась.
— Простите, отец мой, — сквозь зубы процедила она. — Что прикажете делать?
Лемерль задумался.
— Ее нужно осмотреть, — наконец изрек он, точно приняв нелегкое решение. — Немедля!
Лишь я могла оценить мастерство, с которым Черный Дрозд разыграл ночной спектакль. Лемерль якобы отошел в сторону, посреди всеобщего смятения, им самим спровоцированного, избрал сдержанность, поэтому со стороны казалось, будто последнее слово не за ним, а за сестрами. Маргариту поместили в лазарет, где она провела остаток ночи и следующий день вместе с Лемерлем и сестрой Виржини. Говорили, что тик терзал несчастную еще час после прерванной службы. По совету Виржини Маргарите дважды пускали кровь, после чего она стала чересчур слаба для осмотра, и ее уложили в постель.
Сплетни я слушала, морщась от раздражения. Сестра Виржини — глупая девчонка и, надо же, в лазарете хозяйничает! Маргарите, ослабленной постом и нервным истощением, кровопускание противопоказано. Ей нужны покой и хорошая еда — мясо, хлеб, немного красного вина — как раз то, что запретила мать Изабелла. «Красная телесная жидкость для демонов что мед для мух», — твердит сестра Виржини и, дабы отвадить их, разжижает кровь. Если бы не кресты на наших рясах, красный вообще запретили бы. Мать Изабелла косо смотрит на любую, чьи щеки, в отличие от ее собственных, цветут румянцем. Красный — цвет дьявола, опасный, бесстыдный, вызывающий. Впервые за пять лет я рада, что ношу вимпл. Надеюсь, Изабелла не помнит цвет моих волос.
На мрачной жаре домыслы и подозрения множатся, как кролики в садке. Я помню наговоры, чтобы вызвать дождь, но использовать не решаюсь: косые взгляды Томазины и прочих тоже помню. Лишнее внимание к себе привлекать незачем, поэтому вечером я одна села у ног новой Марии и, поставив свечку за Жермену и Розамунду, собралась с мыслями.
Кш-ш, прочь, прочь! Только Шестерку мечей так легко не прогонишь. Нависла она над главою моей и требует жертв. Через скамью взглянула я туда, где накануне у Маргариты случился приступ, и в душе моей дурное предчувствие схлестнулось с любопытством. Неужели этого и добивался Лемерль? Неужели давешний спектакль входил в его план?