Монастырь снова мой, пусть даже ненадолго. Каялась девчонка на коленях, склонив голову под шквалом моих обвинений. Даже слезы лила, да не те, и лила она их от досады, а не со стыда. Раз на первый бунт решилась, значит, будет и второй, и третий.
— Ты намеренно нарушила план! — Глас мой эхом разносился по каменной келье. Серебряное распятье сверкало в отблесках свечей. В небольшом кадиле курился ладан. — Сколько невинных душ пострадает из-за твоего надменного упрямства?!
— Mea culpa, mea culpa, mea maxima…[34] — бормотала она, а мне в банальных латинских словах чудился вызов.
— Оно уже погубило сестру Жермену, — безжалостно продолжал я, — и вполне может погубить сестру Клементу!
Я чуть понизил тон. Жестокость — тонкий инструмент, им лучше свежевать, а не рубить сплеча.
— А твоя душа… — Я перехватил ее испуганный взгляд и понял, что девчонка почти сломлена. — Глубина греха твоего и осквернения души твоей одной тебе ведома. Величайший из демонов развратил тебя — Люцифер, демон гордыни.
Изабелла вздрогнула и хотела что-то сказать, но вдруг потупилась.
— Разве не так? — вкрадчиво продолжал я. — Разве не вздумала ты справиться сама, без помощи извне? Разве не предвкушала сладость победы и уважения, которого духовенство удостоит двенадцатилетнюю, в одиночку одолевшую сатанинские полчища? — шептал я ей на ухо. Горячий запах ее слез дурманил и кружил голову. — Анжелика, какие мысли лукавый внушил тебе? — не унимался я. — Какими посулами затуманил глаза твои? О чем ты возмечтала? О славе? О могуществе? О причислении к лику святых?
— Я думала… думала, — тоненько, по-девчоночьи хнычет она. — Я думала…
— О чем же? — теперь я сюсюкал, уговаривал, задабривал — наверное, так эти безмозглые девственницы представляют себе происки диавола. — Так о чем ты возмечтала, Анжелика?
Девчонка и не заметила, что я называю ее мирским именем.
— О святости? О том, как паломники потекут сюда рекой? Как в благоговейном обожании станут ползать пред тобою, не щадя колен своих?
Девчонка сжалась в комок. Слишком хорошо я ее знаю! Куда раньше самой Изабеллы узрел я ее честолюбие, специально для такого момента выпестовал.
— Я не ведала… — Она рыдала горючими слезами ребенка, которым, в сущности, была. — Не понимала… Не ведала….
Тут я обнял Изабеллу: пусть на груди у меня порыдает. Клянусь, к таким, как она, у меня нет ни капли сочувствия. Это лишь хитрость, необходимая уловка. Вдруг мне больше не прижать ее к ногтю? Вдруг завтра девчонка снова решит самоутвердиться и взбунтуется? Казалось, бесцветные глазки уже смотрят оценивающе, видят меня насквозь… Нет, пока я для нее отец, добрый, строгий, всепрощающий.