Кто же не знал, что противник тоже может быть близким нам, близким, как все на войне, как любое дерево, любая скала, любой холм. Все может означать смерть или жизнь, и еще больше каждая фигура и каждое лицо. В отличие от этого, у себя дома, в каком-нибудь городе, до кого мне там есть дело? Среди тысяч, вероятно, до трех или четырех человек, остальные меня никак не касаются. Но здесь, будь то справа или слева, спереди или сзади — каждый либо друг, либо враг, товарищ или противник, каждый имеет значение, так или иначе. Никто там не может, никто не имеет права быть безразличным нам, также и мы не безразличны никому… У всего, что здесь окружает нас, есть вес, каждая встреча, каждый предмет, нет ничего, у чего не было бы значения.
— Знаете ли вы стихотворение Гейне и песню Шумана о двух гренадерах? — спросил после короткой паузы офицер на вороном коне. — Ничто в мире для них уже не важно, кроме армии и их императора. Давно армия стала им родиной, теперь это она, едва ли уже Франция. Армия, полк, батальон, это — это общности переживания такой продолжительности, которой не знает наше существование в мирные дни. Моя мать рассказывала мне, что она всегда злилась, когда мой отец, приезжая в отпуск с фронта — он тоже воевал в России — говорил о фронте, как о «доме».
— Скоро я тоже до этого дойду, — объявил пересевший тем временем в дамское седло всадник на пегой лошади. — Хотя я еще называю «родиной» то, что в 1914 году уже называли «глубоким тылом», но «дом» для меня это уже все это здесь, мои солдаты, та кучка людей, за которую я несу ответственность. Я люблю эту армию, даже эту страну здесь, широкую страну врага; и нас в ней, сотни тысяч, «от Финляндии до Черного моря». Но если я спрошу себя почему, то не из-за ее блеска или из-за ее успехов — они относятся к этому только среди прочего — а потому, что их поход связывает каждого с каждым и каждого выносит за пределы себя, поднимает над собой. У перелетных птиц может быть похожее чувство, когда они осенью широким косяком движутся на юг или весной назад к нам на север.
Когда юноша на пегой лошади закончил, заговорил всадник в середине: — Поднимет ли теперь этот большой поход тебя над самим собой, ожидаешь ли ты позднее этого же в каком-нибудь другом занятии, от исполнения какой-либо профессии, вероятно, в искусстве; посвятишь ли ты себя науке, изобретениям или же куску земли, лошадям, земле и ее животным или морским путешествиям, парусу, который понесет тебя по всем ветрам; подтвердишь ли ты осознанно в высшей степени свою жизнь в каждом положении и все, что встретит тебя там, ты примешь как требуемое от тебя и возложенное только на тебя; будешь ли ты искать тогда главный смысл своего существования, прежде всего, в некоторых из дорогих тебе людей, но сначала в предопределенной тебе в спутницы жизни женщине — в конце ты увидишь, что одно действительно несет тебя при всем этом, проносит сквозь все, все, что ты делаешь, что происходит с тобой. И это одно, в конце концов, перенесет тебя еще и через порог смерти: а именно, твоя способность, твоя сила любить. Она несет твою жизнь, она и ничто, кроме нее.