Агнейка присела отдохнуть на мешке.
— Опять Афришки долго нет.
Люба взглянула на подружку.
— А что он тебе, Афришка-то?
— Да так. Он картошку должен возить…
— А вон он идет. На помине, как сноп на овине. Опять куда-то ходил.
Из-за гумна и в самом деле вышел Африха, шелестя дождевиком, сел рядом с Агнейкой.
— Все, девки, — сказал он весело, — забрили, двадцатого в отправку.
Агнейка сначала не поверила, сказала «не мели», потом замолчала, глядя на Афришку уже другими глазами.
— Правда, Африш?
— Ну, что я вам врать буду? Вместе с Костюхой из Заболотья в сельсовет вызывали.
У Любы покраснели щеки и часто заколотилось сердце.
— Из Заболотья? — тихо спросила она. — Какой это из Заболотья.
— Да помнишь, небольшой такой, в Липине еще мы вместе стояли. Мы с ним с одного года. Вместе будем отправляться. Ко мне придет он на отвальную…
— Люб, ты чего, Люб? — Агнейка кинулась к Любе.
…Ничего не видя и не слыша, Люба напрямую без тропинки
пошла к деревне. Еще больше все в ней перемешалось, когда она взглянула на приколотый у зеркала численник: на листочке была цифра семнадцать.
* * *
Все эти три дня слились для нее во что-то одно, короткое и счастливое, тревожное и радостное. Каждый день приходила Агнейка. Она перебирала Любины платья и, давно обо всем догадавшись, сообщала новости: Африхина мать заварила пиво и вымыла пол, сам он зарезал к двадцатому ярушку, и на отвальную вместе с Костей придут еще двое липинских.
Накануне Люба почти всю ночь не смыкала глаз.
С утра мать ушла на болото за клюквой, и Люба весь день была одна, потом прибежала Агнейка. Она мигом нащепала лучинок, развела духовой утюг.
— Ой, Люба, куда-то у меня голубая лента девалась, весь день ищу, ищу, не пила не ела, а толку нет.
— Да вот же, у меня она, голубая.
Агнейка прискочила от радости и быстро поцеловала Любину щеку. Люба, опустив большие ресницы, медленно заплетала косу. Агнейка подошла к ней, нежно обхватила ее плечи своими белыми от локтей до плеч руками, прошептала на самое ухо:
— Ой, Любушка… Афришка говорит, чтобы я села за столом рядом с ним. А я говорю, если Люба будет с другой стороны, так сяду, а то ни за что не осмелиться… Ну-ко, вся родня будет глядеть. А ну, подумаешь, пусть глядят! Смотри, кто-то идет из отвода.
Агнейка кинулась к окну.
— К Афришке идет. Люба! Смотри!
Но Люба в это время вдруг закрыла лицо руками и встала у шкафа, отвернувшись, как неживая. Она еще раньше Агнейки увидела его. Большим, еще неизведанным счастьем, как горячим летним ветром, опахнуло ее всю до последней кровинки.
* * *
В большой Африхиной летней половине уже собиралась молодежь, когда в зимней половине усаживалась за стол родня и призывники, которые вместе с Африхой уходили в армию. Налили по стопке, но все сидели, пока Африха бегал за Агнейкой и Любой. Он, в новом костюме, уже остриженный и непохожий на себя, вбежал в дверь к Любе: