Тогда-то и были вывешены на стенах римских домов следующие рекомендательные надписи: «Просят публику не показывать новым сенаторам дорогу в Сенат».
Пели, помимо всяких непристойных стишков о Никомеде и «лысом победителе», стихи, в которых были такие слова:
Галлов Цезарь вел в триумфе.
Галлов Цезарь ввел в Сенат.
Сняв штаны, они надели
Тогу с пурпурною каймой.
Конечно же, не без цели поступал так Цезарь — он хотел заполучить все почести и безграничную власть, кроме того, он знал, что такой Сенат не откажет ему ни в чем.
И действительно, проголосовали под всеобщие аплодисменты — как сказали бы об этом сегодня — за его полномочия судить помпеянцев; за право войны и мира; за право распределять провинции между преторами, исключая «популярные» провинции; за его власть трибуна и диктатуру; за его титулы — pater patriae (отца отечества) и освободителя.
Его сыновья — помимо Цезариона, чье происхождение ставилось под сомнение, у него не было других сыновей — его сыновья должны были быть провозглашены императорами. Над статуей, изображающей Терру, воздвигли его статую с надписью «Полубог». И наконец, «лысый развратник», человек, победивший галлов, но которого «победил Никомед», объявлялся реформатором нравов, хотя не прошло и года с тех пор, как он приютил под крышей семейного дома рядом с Кальпурнией, своей женой, красавицу Клеопатру и ее подростка-мужа, а также сына, которого показывали публично и публично именовали Цезарионом! А Гельвий Цинна, народный трибун, подготовил законопроект, который мог бы позволить Цезарю брать в жены сколько угодно и каких угодно женщин для рождения наследников!
Но и это еще не все: изменения произошли в материальной сфере, политике, умонастроениях людей. Незыблемый Померий отступил не перед декретом Сената, а перед волей одного человека. Календарь того времени был в таком беспорядке, что не соответствовал правильному делению времени на дни и месяцы, — они просто следовали друг за другом, и произошло сильное смещение. Цезарь, посоветовавшись с египетскими учеными, устранил эти погрешности и установил год в 365 дней, создав таким образом свой календарь.
Сама природа — и та была побеждена: жираф из Абиссинии и слон из Индии боролись не на жизнь, а на смерть в римском цирке, этом передвижном «живом» лесу. Корабли сражались на суше, и римляне нисколько не удивились бы, увидев однажды оленя, несущегося по воздуху.
«Кто может противоречить, — говорит Мишле, — тому, кому природа и люди ни в чем не отказывали, кто сам никому ни в чем не отказывал? Приходите все добровольно декламировать, сражаться, петь, умирать в этой вакханалии рода человеческого, которая кружится вихрем вокруг подкрашенного лика империи. Жизнь, смерть — все едино. Гладиатору есть чем утешиться, разглядывая зрителей. Верцингеторикс, царь галлов, был убит тем же вечером после триумфа. И сколько из них еще умрут, из тех, кто здесь пребывает: Разве не видите вы рядом с Цезарем грациозную гадюку Нила? Ее муж одиннадцати лет, которого убьют по ее приказу, разве он не такой же Верцингеторикс, только принадлежащий ей? Разве вы не видите по другую сторону от диктатора помертвевшее лицо Кассия и узкий череп Брута? Оба они так бледны в своих белых тогах, отделанных красной, как кровь, каймой…»