* * *
— Мастеровой, поди, твой ангел-то, хранитель, — сказал староста со здоровой крестьянской завистью разглядывая складной ножик с красной вроде как костяной ручкой. — Сколько инструмента с собой носил. Справный мужик, тьфу ты, ангел, то есть. Н-да, вещь, — и с сожалением протянул нож Никитке.
Предъявленная ранее подаренная секира из лунного серебра произвела гораздо меньшее впечатление.
— Силен твой ангел-хранитель, плясун. Какую нечисть одолел. Гляди, какой сад уродился, — и обвел окрест рукой. — Богатство.
Сад был совсем новый, но деревья стояли крепенькие, справные на диво и, судя по завязям, обещали дать богатый урожай. Проклятьем была нечисть для земли этой, но смертью своей немалую пользу приносила. И чем страшней была, тем больший прибыток людству смерть ее несла.
— Удивим народ яблочками на ярмарке. Да и тобой похвалимся. У нас ведь осядешь? — утвердительно так спросил.
Никитка построжал лицом.
— Ты виру принял, староста?
— Как ни принять.
— Ну, так и пойду я, — поднялся Никитка со скамейки. — Дорога ждет.
Староста цапнул короткопалой рукой подол его свитки.
— Погодь. Что и в село не зайдешь?
— Не ждет меня в селе никто.
— Ой, ли? Ты бы хоть новости послушал, — и додавил, видя Никиткину нерешительность. — Садись. Садись.
Улыбка собрала морщинками хитроватое лицо старосты.
— Оклемался Гаркушка-то.
— Как оклемался? — вскинулся Никитка.
— Говорю же, силен твой ангел-хранитель. Ты из села уходил, а с другого конца Ута Селезень зашел. Ох, и поминал он тебя словом недобрым. Умелец он ведь в деле этом, хоть и целитель. Подлечил, мальчонку-то. Как новенький бегает. — Староста окутался густыми клубами табачного дыма.
— Ну?
— Не запряг, не нукай. Ну. Ну и стоит каждый вечер, твоя-то. Все глаза о Кошачью Голову проглядела. Ты сходил бы.
— Боязно.
— Иди, — прикрикнул староста и, глядя в спину удаляющемуся Никитке, подумал. — И смельчак, и красавец, и опчеству человек куда как полезный, а дурень ведь дурнем. Год по нему баба сохнет, а он все кругами ходит. Одно слово — плясун.
* * *
Её разбудила музыка. Не печальный рев «Арии», не бесшабашный Сукачев, не романтичный хулиган профессор Лебединский, которых бывало, спьяну любил послушать Юрка. Нет. Музыка была странной. Казалось, льдинки играют в студеном весеннем ручье, только пробудившемся от зимнего сна. Неуверенный звон разогнал остатки сна, нежно погладил по щекам, заставил потянуться и, рассеяв пряную расслабленность в мышцах, не утих. Льдинки играли и играли, и Ленке показалось, что она еще спит, но обнаружила вдруг, что глаза ее широко раскрыты. В дверь лился странный мерцающий свет. То голубой, то синий, то вдруг взыгрывающий теплым желтоватым всполохом, который расцвечивал розовый, нежный, как тот, что окрашивает облака на рассвете.