– Я хотел спросить: вы не слышали, никто у нас вчера-позавчера не умер случаем?
– Господь с тобой! – тетя Поля перекрестилась. – С чего ты взял? Говорят, Тонька из сорок пятой плоха, так она каждый год помирает, как жара.
– А в других домах, не знаете?
Тетя Поля удивилась:
– А на что мне про них знать? Я до чужих домов не касаюсь.
– Ну извините, – пробормотал Урусов, – я, собственно, просто так…
Спрятав глаза, он заторопился вниз по лестнице.
– Да с чего ты взял-то? – донеслось до него сверху, но Саша уже выходил из подъезда.
Всякого, кто выходил в это время на улицу, жара укутывала сразу словно в тяжкий и душный тулуп. Граница тени была границей жизни: муха, севшая на асфальт, медленно кипевший и пригоравший по краям, погибала, не успев взлететь. Неосторожные женщины по самые пятки увязали каблуками в расплавленных тротуарах. Все в городе бежало от солнца – все, кроме несчастных одноногих растений и продавщицы горячего кваса, недвижно сидевшей на деревянном ящике. Но продавщица, должно быть, давно уже умерла и иссохла у своего кисло-сладкого источника, потому что толстые осы, разомлевшие от тепла и кваса, свободно гуляли по ее спине и плечам и даже забирались к ней за шиворот с намерением, вероятно, там угнездиться.
Поры Сашиного тела расширились так, что их при желании можно было прошнуровать. Главное было не делать резких движений – стараясь держаться тени, Урусов двигался по улице плавным ходом сомнамбулы.
Добравшись до трамвайной остановки, малолюдной в это время дня, он отнюдь не поспешил в первый попавшийся вагон. Как человек, располагавший своим временем, Саша мог позволить себе маленький каприз: усевшись с ногами на турникет в тени нависавшего вяза, он закурил и стал дожидаться того именно трамвая, в котором были бы на окнах занавесочки… Хотя бы занавесочки, потому что давно уже повымерли любимые Урусовым старые трамваи, те, с тяжелыми надбровьями, несколько насупленные с виду, но внутри приятно пахнувшие дерматином и озоном, – вечно искрившие и ломавшиеся городские тихоходы. В скорости они могли состязаться разве что с запряженными в колесные фургончики развозными лошадками, которые во времена Сашиного детства трусили еще иногда по обочинам проезжих улиц. Зато в трамваях этих можно было опускать оконные рамы и, высунувшись наружу, рвать на ходу с деревьев пыльные листочки. Можно было, подольстясь к вагонному богу, получить разрешение покрутить штурвал звонка. Трамваевожатые, хотя и превосходили обыкновенных людей значительностью, были тем не менее щедры душой. Чтобы разогнать дремоту, навеваемую неспешной ездой, они беседовали с пассажирами довольно по-свойски через вагонные громкоговорители, отнюдь не ограничиваясь объявлением остановок и пожеланиями удачи в дневных делах. Однажды – Саша сам был свидетель – вожатый во всеуслышанье сообщил какой-то даме, что у нее спустился чулок, и она не обиделась, а поблагодарила. С тех пор, увы, многое изменилось. Женщины все перешли на колготки, а трамваи стали несравнимо быстроходнее. Железные пути спрямились, разгладились; линия, по которой ехал Урусов, и вовсе, чтобы не снижать скорости, продергивалась местами в тоннели, за что горожанами была прозвана «метротрамом». Действительно, что-то было от метро в этих новых трамваях: вожатые в них вещали с казенными интонациями телефонных автоответчиков, а пассажиры сидели какие-то пустоглазые, иные – даже законопатив уши плеерами.