Он говорит без умолку. Зануда тот еще, но звук его голоса действует на меня успокаивающе. Вино согревает. Боль в груди уже не так настойчива.
За стенами море плещется о деревянный настил у самой воды. Будь я здесь одна, этот шум меня бы отнюдь не успокоил. Каждая отступающая волна уносила бы меня в свое логово, в неизведанные глубины, холодные, как далекая замерзшая планета; о, как ужасно ночное море, кишащее коварными змеями, китами-убийцами и скопищами светящихся тварей, которые оживают лишь во тьме, черное море, сжирающее все без разбору — и изможденную чайку, и мусор, выброшенный за борт, и человека, защищенного от вечности лишь податливой трусливой плотью да способными видеть глазами. Но я теперь не одна, а потому в безопасности, и море для меня — всего лишь плеск воды, бьющейся о доски.
— А работу я нашел с помощью молитвы, — говорит он. — Глядя на меня, вы бы такого не подумали, верно? А вот поди ж ты. Я верил в это. В те времена я был заступником Спасителя. Работу я получил честно. Мой дед по линии отца полжизни провел на лошади.
— Выступал в цирке?
— Угу. В цирке Нерона. Он из первых здешних христиан. На лошади он разъезжал по округе, проповедовал Слово Божие. Поставит большой шатер из серого брезента на ярмарочной площади где-нибудь на окраине города, а снаружи приделает вывеску. «Выступает Тольмаш Лиз, прославленный евангелист. Знаменит в Карибу и во всей округе Пис-Ривер. Тема сегодняшней проповеди: что ждет тех, кто проклят? Не пропустите это злободневное выступление». Что-то в этом духе. Для спасения он продавал «огненную воду», да еще какую огненную, доложу я вам. Проглотить ее было не так-то просто, зато потом становилось хорошо. Раньше крыши чинил, теперь у самого прохудилась — так мой отец про него говорил, не без осуждения, конечно. У отца был обувной магазин в Мошке, это такой городок на севере, там лес рубят. Отец был членом Объединенной церкви и деда моего на дух не переносил. Я вырос в Мошке.
— Странное, однако, название.
— Если бы вы приехали туда летом, — поясняет он, — то поняли бы, откуда оно. Эти маленькие дряни кого хочешь сведут с ума. Мать относилась к старику еще хуже, чем отец. Когда в Мошке построили молитвенный дом, он частенько в нем выступал. Ему там нравилось намного больше, чем в своем шатре, который к тому времени изрядно поистрепался. У нас же в молитвенном доме стояла кафедра из мореного дуба, на ней — белый атлас с золотыми кисточками, а спереди аккуратными бордовыми прописными буквами было выведено: «Да спасутся все живущие ныне». Мать запрещала мне туда ходить, но я не слушался. Она даже не здоровалась с дедом, когда встречала его на улице. Он наведывался в обувной магазин, где отец совал ему доллар-другой, лишь бы тот отвязался. Мать говорила, что, когда он в Мошке, ей стыдно смотреть в глаза горожанам. Мне нравились те наши собрания. Дед был как кит, из которого бьет фонтан, настолько зычный и громкий у него был голос. Как затянет гимн… словно и сейчас его слышу: