— Ой… ой… — булькает девочка. — Она на вас смотрела, как на преступницу.
— Точно, именно так она на меня и смотрела. Бедняга. Вот уж в самом деле бедняга. Напугали мы ее.
— Да уж. Напугали не на шутку.
Нам больно, но мы все равно смеемся, сопим и хрюкаем. А потом мирно засыпаем.
Прошло несколько дней с тех пор, как девочку прооперировали. Она уже на ногах и даже ходит почти прямо, не сгибаясь пополам и не хватаясь за бок. Она часто подходит к моей кровати — подает воду или сдвигает занавески, если я хочу подремать. Она очень стройна, юна и стройна, этакое молодое деревце. У нее изысканные черты лица. На ней голубой парчовый халат, из отцовского магазина, как она сказала. Ей его подарили на последний день рождения, на семнадцатилетие. Я потрогала ткань — она протянула мне руку, чтобы я пощупала рукав. Чистый шелк. Красными и золотыми нитями на нем вышиты хризантемы и причудливые храмы. Они напоминают мне о бумажных фонариках, что мы вешали на входе. Давно, очень давно.
Боль нарастает, приходит медсестра, ее игла незаметно входит в мою плоть, как искусный пловец в озеро.
Отдых. Я кружусь и качаюсь туда-сюда. Помню чертово колесо на ярмарке раз в год.
Так оно нас катало. Круг за кругом — ух! — и мы боимся, и смеемся, и умоляем его остановиться.
— Мама принесла мне одеколон. «Свежесть» называется. Надушить вас?
— Что ж, почему бы и нет. А тебе хватит?
— Ну конечно. Бутыль-то большая, вот видите?
— Вижу. — На самом деле я вижу лишь слабый блеск стекла.
— Вот так. На каждое запястье. Теперь будете благоухать, как клумба.
— Да уж. То-то все удивятся.
Ребра болят. Никто об этом не знает.
— Здравствуй, мама.
Марвин. Один. Разум всплывает на поверхность. Рыбка плывет со дна. Еще немного, давай. Вот так.
— Здравствуй, Марвин.
— Как ты?
— Я…
Не могу. Наконец приходит время, когда произнести слово «хорошо» становится решительно невозможно. Промолчу. Самое время научиться держать язык за зубами. Но он не держится. Рот сам что-то говорит, и мне остается лишь изумляться.
— Я… я боюсь. Марвин, мне так страшно…
Мой взгляд проясняется, и я вижу его ужасающе четко. Он сидит у моей кровати. Подносит большую ладонь ко лбу и медленно проводит ей по глазам. Склоняет голову. Что на меня нашло? Кажется, впервые в жизни я такое говорю. Стыд, да и только. И все же — это облегчение. Интересно, что он ответит.
— Я знаю, иногда я обижал тебя в последние годы, — тихо произносит он. — Я не со зла.
Я смотрю на него во все глаза. Он вдруг берет меня за руку и плотно сжимает мою ладонь.
Сейчас он видится мне Иаковом, который крепко-накрепко вцепился в меня и торгуется.