— Вы ж всегда обещались, что дубовое кресло нам с Марвом достанется, — обиженно говорит Дорис.
Вечно она глаголы путает. Но до чего же хитра!
— Никогда я такого не говорила.
Она пожимает плечами.
— Поступайте как знаете. Но вы так говорили тысячу раз.
— Коричневый кувшин я хочу оставить Тине.
— Я знаю. Вы уже много лет ей это твердите.
— Да, твержу. Потому что хочу распорядиться своими вещами, чтобы не было никаких вопросов. В любом случае пока еще я ничего никому не раздаю. Просто готовлюсь к последнему дню. Но наступит он не завтра, это я тебе обещаю. Так что не думай.
— Никто, кроме вас, никогда об этом и не думает, — говорит она. — Вы бы хоть не говорили так при Марве. Это его огорчает.
— Не волнуйся за Марвина, — я говорю резко, бросая слова, словно карты на стол. — Уж его-то ничто не способно огорчить, даже то, что случилось с его родным братом.
Лицо Дорис на моих глазах становится совсем незнакомым.
— О Господи, — ее крик напоминает звук жестяной дудки. — Ему шестьдесят четыре года, и у него язва желудка. Вы не знаете, от чего язвы появляются?
— Полагаю, от меня. Ты это хотела сказать? Ну конечно, надо же на кого-то свалить вину. Что ж, я не возражаю. От меня так от меня.
— Давайте не будем об этом. Толку-то. Простите меня — ну все, мир? Простите меня и все. А сейчас посидите спокойно. Скоро пойдем ужинать.
Я совсем обессилела и рада сменить тему. Не буду уподобляться сварливым старухам, не доставлю ей такого счастья. Сделаю ответное усилие и буду сговорчивой.
— Тина придет на ужин? — Вполне безопасный вопрос. Мы обе так любим девочку, и это единственная тема, по которой у нас всегда полное согласие.
Дорис смотрит на меня широко раскрытыми глазами, как будто предвещая наступление момента истины. Затем отводит взгляд.
— Тина уехала. Уж месяц как на Востоке работает.
Конечно. Ну конечно. Мне так стыдно, что я даже не могу взглянуть ей в глаза.
— Да-да. Из головы выскочило, уж не знаю как.
Дорис идет на кухню, и я слышу, как она жалуется Марвину. Она даже не пытается говорить тише.
— Теперь мы забыли, что Тина уехала…
Как я умудрилась сохранить хороший слух? Иногда мне хочется, чтобы он притупился, чтобы все голоса слились в моих ушах в единый гул, где не разобрать слов. Правда, и это была бы пытка — все время гадать, что про меня говорят.
— Надо с ней объясниться, — говорит Марвин. — Приятного мало, а что делать.
Затем, к моему ужасу, его голос, такой низкий и спокойный, вдруг становится пронзительным и растерянными.
— Что я скажу ей, Дорис? Как ее убедить? Дорис не отвечает ему. Она лишь снова и снова повторяет любимое словечко всех матерей: