Просыпаюсь я с чувством голода и мыслями о том, когда же Дорис приготовит чай и будет ли сегодня выпечка — кажется, она что-то говорила про пирог с корицей. Затем я замечаю на полу рядом с собой шляпу с васильками, припудренными пылью. Как меня сюда занесло? Вдруг я заболею?
Жить одним днем, что мне еще остается? Я не буду заглядывать вперед. Здесь вполне можно устроиться. У меня все будет прекрасно. Я запускаю руку в бумажный пакет; после еды усталость уходит. Но жажда остается. Воды нет — ни капли. Как так получилось? За чашку чая я бы отдала сейчас все на свете. Я почти слышу, как Дорис смеется: «Так вам и надо, нечего было выливать его в раковину». Не выливала я его — зачем ты наговариваешь? Это не я. Ты злая, Дорис. Почему зло процветает?
Ее все равно здесь нет. О чем я только думала? Надо осмотреться. Может, найдется колодец. Я уверена, что он есть, надо только его найти. Какая же крепость без колодца?
Должно быть, раньше, когда здесь еще была жизнь, это был дом управляющего или владельца. Сквозь разбитые окна я вижу невдалеке, прямо у воды, постройку повыше. Стены ее, годами омываемые соленым морем и пресным дождем, искривились и потеряли несколько досок. Это и есть консервная фабрика, именно сюда в любую погоду приплывали лодки со своим живым грузом, поднятым из морских глубин, — чешуйчатыми тварями, скользкими и блестящими, корчившимися в предсмертных муках, и огромными моллюсками в панцирях с бороздками.
Мой новый дом тоже серый — в этом я убедилась, высунувшись из окна. Меня это отнюдь не печалит, наоборот, даже приятно это сознавать, и мне кажется, что здесь будет уютно. Марвин не понял бы меня. Он помешан на краске. Это его работа — продавать малярную краску. Он считает, что знает о ней больше всех на свете. Наверное, так оно и есть, хорошо это или плохо. Порой он часами корпит над каталогами образцов, заучивая названия новых цветов — «парижский шартрез», «праздничная роза». Но это мой дом, а не его, это я буду решать, красить ли его стены.
Теперь осмотрим комнаты. Гостиная пуста, лишь шарики пыли едва заметно катаются в углах от дуновений ветра, словно линялая кошачья шерсть или птичьи перья. Когда-то здесь был камин, но решетка запала, и осталась лишь груда битых кирпичей. На лоджии, когда-то, возможно, отделанной бархатной тканью с кистями, я вижу пристроенную к стене деревянную скамейку. Она поднимается, как крышка сундука, внутри можно хранить вещи вроде семейных альбомов или ненужных подушек. Я приподнимаю скамейку и заглядываю внутрь. Там лежат старинные латунные весы — именно на таких весах раньше взвешивали письма и перец. Они накреняются, и чаша весов склоняется в сторону моего пальца. Но гирь нет. Ничего здесь уже не взвесишь и не сочтешь легким