, если Меншиков пособит ему получить герцогское достоинство. Поднялись еще кое-какие письма, и 9 ноября состоялся указ описать все движимое имущество Меншикова, находившееся в покинутых московских и петербургских домах, дачах и имениях. По слухам, только в его петербургских домах было найдено столового серебра на двести тысяч рублей, золотых червонцев — на восемь миллионов, серебряной монеты — на тридцать миллионов, драгоценностей и камней — на три миллиона рублей. Нашли еще 70 пудов серебряной посуды в тайнике. Ну и так далее…
С каждым новым слухом о столь фантастическом богатстве росли возмущение и злорадство против Меншикова, о деяниях которого приходили новые и новые известия.
17 ноября доставлена была из Стокгольма реляция графа Николая Головина: якобы Меншиков писал к шведскому сенатору Дикеру: хотя русские министры стараются, чтобы Швеция не приступила к Ганноверскому трактату, выгодному для Англии, но на это не следует обращать внимания; войско русское все у него, Меншикова, в руках, а здоровье государыни Екатерины (тогда бывшей на престоле) слабо, и век ее продолжаться не может, и чтобы сие приятельское внушение Швеции не было забвенно, ежели ему какая помощь надобна будет. Кроме того, открылось, что Меншиков шведскому посланнику Ведекрейцу в Петербурге объявлял о том же и взял с него взятку пять тысяч червонцев, присланных английским королем. Говорили, будто у Меншикова отыскалось письмо к прусскому королю, в котором он просил себе взаймы десять миллионов талеров, обещаясь со временем возвратить, когда получит помилование. Оказалось тогда, что Меншиков, вымогая многое от разных лиц, злоупотреблял подписью государя и, заведуя монетным делом в России, приказывал чеканить и пускать в обращение монету дурного достоинства…
Да, многое из тайного сделалось нынче явным. А потому наряжена была судная комиссия для исследования преступлений Меншикова. К нему отправили сто двадцать вопросных пунктов по разным возникшим против него обвинениям, и неприятели его (а у него, чудилось, были теперь одни только неприятели, приятелей вовсе не осталось!) злорадствовали:
— Поглядим, каково он повертится! Ежели Бог даст, то не отсидеться ему долго в Раненбургской тиши, отведает плетей или шлиссельбургской сырости, в лучшем случае — сибирских морозцев. Ну а в монастыре не одна Варвара-горбунья окажется; надо думать, и Машка Меншикова клобук примерит, и сестра ее, и мать, и брат!
А что же Петр? Неужели он ни разу не вспомнил о том, кого прежде называл «батюшкой», не попытался вступиться, да хотя бы просто ни разу не пожалел его? Нет, ему было не до того. И вовсе не потому, что голова его разрывалась от государственных дел. Один из иноземных посланников доносил своему правителю: «У императора нет другого занятия, как бегать днем и ночью по улицам в компании царевны Елизаветы и сестры, посещать камергера (Ивана Долгорукого), пажей, поваров и еще Бог знает кого… Кто бы мог поверить, что эти безумцы Долгорукие способствуют всевозможным кутежам, внушая царю привычки последнего русского! Я знаю одну комнату, прилегающую к бильярду, где помощник воспитателя устраивает для него запретные игры. В настоящее время царь ухаживает за женщиной, которая была прислугой у Меншикова, он подарил ей пятьдесят тысяч рублей. Ложатся спать только в семь часов утра!»