— Минздрав предупреждает, — Воробей поднял палец, как перст указующий, — что ежели человек хочет выпить, он должо́н выпить! А дураки тоже люди!
— Все-таки ты невозможный человек, — вздохнул Ознобишин, печально отступая. — Откуда хоть самогонка?
— От Михалыча, само собой. Натуральная!
— Точно от Михалыча? Не паточная дурь?
— Обижаешь, начальник! Я же не убийца.
Оставив Ознобишина с Джоном, Воробей потащился под навес и направился к опрятно одетой старухе, одиноко сидевшей в дальнем, самом темном конце стола.
— Здравствуйте, тетя Василиса.
— Здравствуй, Геночка!
Воробей пристально всмотрелся в лицо старухи, словно надеялся отыскать там какие-то долгожданные изменения. Та взирала на него равнодушно и отрешенно, как если бы перед ней был не живой человек, а неодушевленный предмет, к которому она давно привыкла. Видимо, не найдя в лице того, что искал, Воробей загрустил и достал из кармана оранжевый пластиковый гребешок с маленьким круглым зеркальцем.
— Вот… Как вы просили…
Старуха сразу оживилась.
— Спасибо, Геночка! Спасибо, миленький! У меня ведь тут всё тащут. Вчера вот копеечку украли.
Старуха поднесла зеркало к лицу и принялась кокетливо расчесывать седые космы. Половинкин невольно отметил, что, несмотря на возраст, она была еще хороша собой. И прихорашивалась она бойко, по-молодому, даже с вызовом, поворачивая голову так и эдак, высоко задирая подбородок, отчего кожа на ее шее и щеках натягивалась, делая лицо еще моложе.
Медленно, словно боясь ее спугнуть, Воробей отошел и вперил недобрый взгляд в сидевших за общим столом дурачков.
— Если кто-нибудь… Хоть вещь… Хоть копеечку… Задавлю вот этими руками!
Сумасшедшие испуганно молчали.
Неожиданно Воробей улыбнулся. Металлические зубы хищно сверкнули в свете лампы.
— Ладно, шизофреники, проехали! — весело сказал он. — Все одно не перестанете воровать.
Со стуком, одну за одной, он выставил на стол бутылки с самогоном и развернул сверток, из которого выпал увесистый шмат сала, несколько вареных яиц и пучок какой-то зелени. При виде этого гастрономического богатства дураки счастливо загудели.
— Цесноцок, цесноцок! — гомонили они, особенно оценив помятые листья черемши, в изобилии росшей по всей округе. — Сальце! Яицки!
— И самогонцык… — передразнил их Воробей.
Наблюдавший это Ознобишин махнул рукой.
— А-а! Пропади оно все пропадом! Если от Михалыча, я тоже выпью за общий праздник! А вы, Джон?
— Как вы здесь оказались? — спросил Половинкин.
— В этих местах все дороги ведут в Красавку. В этот, так сказать, дом скорби, а на самом деле — веселия и пития, — напыщенно отвечал Ознобишин. — Вы можете смеяться надо мной и считать меня самого круглым идиотом, но вам, человеку заграничному, этого не понять. Я мчался сюда потому, что вы единственный иностранец, который появился в наших палестинах в обозрении всей моей прошлой и будущей жизни. Ну вот, сказал очевидную глупость. Смущаюсь, тушуюсь, не скрываю…