Закончив первый романс и приняв как должное бешеные аплодисменты, Звонарев недолго томил публику молчанием.
О-отво-ори-и потихо-о-оньку кали-итку
И-и во-ойди-и в тихий сади-ик, как тень,
Не-е за-абу-удь потепле-е накидку,
Кру-уже-ева-а на голо-о-овку-у н-н-адень!
Так он пел романс за романсом, пел непрерывно, словно на одном выдохе, и непонятно было, как в его неширокой груди набралось столько воздуха. И чем больше он пел, тем теснее становилось в груди Половинкина. Джон испугался, что скоро он не сможет дышать. Тогда, словно пожалев Джона, Звонарев закончил выступление и низко, церемонно поклонился публике, а затем отдельно — Перуанской.
В глазах артистки стояли слезы размером с те бриллианты, что украшали ее шею. Она приблизилась и крепко поцеловала Звонарева в губы, но в поцелуе не было ничего плотского. Это был поцелуй благодарности, и Звонарев оценил его и принял естественно, как признание коллеги по ремеслу. Все вокруг размягченно улыбались, и только Джон с недоумением озирался. Неужели эти сытые, развращенные люди, накачавшиеся алкоголем и наговорившие друг другу всевозможных глупостей, могли получать удовольствие от этих мучительных песен, вполне достойных породившей их мучительной нации?
Несколько человек во главе с Коралловым стали упрашивать Звонарева исполнить на бис песню о «гнедых». В этот раз тот долго отказывался. Наконец с пронзающей душу и какой-то нечеловеческой мукой он поведал историю о продажной женщине, которую все бросили в неприглядной старости, кроме пары жалких кляч, годных лишь на то, чтобы доставить уже никому не нужное тело своей хозяйки на кладбище. Этот романс, по-видимому, особенно любимый русскими, возмутил Половинкина страшно! Возмутил даже не сам романс, но то, с каким наслаждением его слушали, как горели обычно холодные глаза Барского, как сладко, навзрыд рыдала Перуанская, и даже Марлен Кораллов смахнул со своего мощного носа мутную слезу.
— Спасибо, голубчик! — совсем низким от плача голосом сказала Перуанская, вытирая красное лицо рукавом платья и царапая щеки перстнями с бриллиантами. — Отворил старухе слезы, благодать Божью! Ты не артист! Ты — бог! Молодой бог!
В волнении прогуливаясь по коридору, Джон заметил в одной из комнат девушку в ситцевом платье с белым передником, которая убирала с подоконника грязные стаканы и тарелки. У нее было, как и у Джона, картинно-славянское лицо — круглое, но не полное, а нежно очерченное, с крупными бледными веснушками и глубоко посаженными серыми глазками, смотревшими на бардак, оставленный гостями, сурово, с негодованием.