Но Филипп спрашивал не об этих планах. И то, о чем он спрашивал, она готова была отдать на его полное усмотрение. Может быть, это ее прихоть, и только. Но Саша привыкла отдаваться прихотям такого свойства и прислушиваться к ним. Тем более что она чувствовала к этому мужчине, смуглому, жаркому и неожиданному, что-то посильнее, чем могла от себя ожидать по отношению к мужчине вообще.
Да и по отношению к чему бы то ни было в жизни.
«Этого не может быть! Это морок какой-то! Обман!»
Но чей обман, в чем он заключается, на эти вопросы Саша ответа не знала.
Слезы стояли у нее в горле, она не могла произнести ни слова – голос утопал в слезах и корчился в спазмах.
Она шла по аллее вдоль пруда и, глядя на темную воду, подернутую не льдом еще, но лишь обещанием скорого льда, не понимала, где она, зачем она – и здесь, на Патриарших, и вообще на белом свете.
Саше казалось, что в Москве фониаторы скажут ей что-то другое, и не просто другое, а прямо противоположное тому, что сказал ей Динцельбахер в Вене. Она не верила ему, она не могла ему верить! Поверить ему означало поставить крест на всей своей жизни, настоящей и будущей!
– У вас нет несмыкания связок, нет узелков, нет кровоизлияния, – сказал он после осмотра; конечно, Саша бросилась к нему в тот самый день, когда произнесла первые слова и поняла, что голос к ней вернулся.
Ей не понравился его тон.
– Но – что? – спросила она.
– Но я не думаю, что вы сможете петь.
– Т-то… то есть… как?..
Сердце ухнуло не в пятки даже, а в какую-то неведомую пропасть.
– Дело обстоит следующим образом: ваши связки видоизменились.
– Но почему?!
Этот глупый вопрос вырвался сам собою. Откуда ему знать, почему?
Примерно так Динцельбахер и ответил.
– Я не знаю причину, – ответил он. – Могу лишь еще раз высказать то же предположение, которое сделал сразу. Дело с самого начала было не в простуде. Произошел некий гормональный сбой, вследствие которого ваши связки претерпели изменение. Возможно, причиной этого сбоя был какой-то стресс, который вы пережили. Возможно, это был не стресс, а событие иного рода. Наш гормональный строй – такой сложно организованный, уязвимый и, главное, переменчивый механизм, что говорить о нем что-либо наверняка было бы чересчур самонадеянно с моей стороны.
Она слушала, даже кивала – и не верила. Этого не может быть, потому что не может быть никогда! Не такая уж бессмысленная фраза, как казалось когда-то. Есть вещи, которых с ней не может быть никогда, потому что она – это она, а не другое какое-то существо, потому что… Да по всему, по всему!