3 февраля 1896 г. На днях получил я Ваше письмо, дорогой А<лександр> А<лександрович>. Надеюсь еще раз услышать на берегах Невы Ваш отклик из Белокаменной, так как, вероятно, еще с неделю просуществую (не называть же «жизнью» это бестолковое существование мое со дня на день, где «сегодня» возлагает все надежды на «завтра», а «завтра» лишь то и дело что издевается над «вчера») в этой ингерманландской дыре, затхлой и удушливой. Увяз я, подлинно увяз в ингерман-ландских болотах. Кажется, еще минута, и я захлебнусь в этой трясине, которую и крещенские морозы не берут. Да и какие же морозы могут что-нибудь поделать с бездонной канцелярской трясиной… Вот уж две недели, как и «высочайший приказ» последовал, и «бумаги все готовы», а все-таки оказывается, что «дело» еще требует «подождать». Обещали (в который только раз, жаль, не записывал…) «через несколько дней» («завтра» чересчур архаично «по нынешним временам») отпустить… душу на покаянье… в конце первой недели поста (самое и есть время покаянья). И – подивитесь – я «питаю надежду», могу почти сказать – «верю» этому обещанию. Что поделаете, такова уж человеческая глупость, что ты ему хоть кол теши на голове, а он все-таки «питает» себе «надежду», да и конечно, и обманутый двадцать раз – все-таки верит в 21-й.
Масляницу петербургскую я ничем другим не ознаменовал, как только тем, что проехался раз «на чухне», да сходил посмотреть на ледяной дом на Царицыном лугу. Сегодня вдобавок еще блинами разговелся, на Фонтанке. Вот и все. Несколько дней тому назад имел случай послушать Императорскую капеллу. Она давала духовный концерт в память Львова [23] (пелись все его сочинения). Такое исполнение мне привелось слышать в первый раз в жизни. Концерт давался в собственном концертном зале капеллы, огромном помещении в два этажа вроде театра. Нечего и говорить, что зала была наполнена без остатка (места были от 50 к. до 5 р.). Во время исполнения одного из номеров программы произошел курьезный инцидент. Несколько сот электрических лампочек, ярко освещавших наполненную публикой залу, вдруг погасли, и слушатели очутились в камере-обскуре (зала без окон, а двери, к тому же затворенные, выходят в темные коридоры). Начался было переполох. Достаточно было малейшего пустяка, напр., резкого стука или чьего-нибудь крика, и я уверен, что произошла бы паника со всеми своими последствиями в подобных случаях. К счастию, скоро на сцене показались несколько свечей, которые вызвали легкий смех в публике, так комичны были эти убого светившиеся вдали (на сцене) точки – после сотен электрических огней. Все успокоились, и минут через пять снова запылали все электрические люстры, и хор снова начал свое пение: «Господи во свете лица Твоего»… прерванное исчезновением электрического света как раз на этом слове «свет».