Все это, все эти бесконечные походы и переходы через высочайшие снежные перевалы, эти восточные извилистые каменистые тропы — дороги, по которым расстояния могут измеряться только «саатами» (часами); эти раскаленные летние жары и зимние турецкие морозы, и эта постоянная жизнь в палаточках или в разрушенных «ханах», с их дымными «тандырями» и дырою в потолке вместо трубы; этот постоянный недостаток в продуктах и вечный фуражный голод, грязь и паразиты… а отсюда — тоска и тоска по родному краю, по родимой сторонушке, по далекой станице, по дому отчему…
Проводя все время с полком, участвуя абсолютно во всех боевых его перипетиях, живя также в своей одинокой палаточке, как и другие, тащася в хвосте колонны верхом на своей захудалой клячонке, наблюдая ежедневно и ежечасно жизнь — лишение казаков, невольно прислушивался к их разговорам, прислушивался к их заунывным песням, когда в своей палаточке в пасмурные долгие нудные вечера, без всякого освещения, съежившись «комочком» от холода и вспоминая свою далекую цветущую богатством, милую родную Кубань — казак пел песнь ей — молитвенно и восторженно — отец Константин, как духовный отец, не мог не запечатлеть всего этого в своей чуткой и поэтической душе.
Вот тогда‑то именно, в этот особенно тяжелый период жизни казаков 1–го Кавказского полка, — вот тогда‑то, в 1–й год войны на Турецком фронте и зародилась эта знаменитая песнь Кубанская, которую теперь поют все, которую любят все, кто ее хотя бы один раз услышал…
Глядя на эти бесконечные голые скалы, выжженные южным солнцем; глядя на эти какие‑то норы — землянки курдинских селений; переходя вброд по брюхо лошади мелкие речонки и шириною в 3–5 саженей, идя «в один — конь» по этим турецким тропам — дороженькам… Глядя на курдинский несчастный «лаваш», печенный запросто на первой попавшейся грязной жестянке… глядя на ручную «горе — мельницу» из двух плоских каких‑то булыжников времен «каменного века» и видя кругом себя бесконечную бедность, узость, дикость и самую примитивную первобытную жизнь курдов, у казака невольно зародилось возвышенное и горделивое сравнение всего этого со своей милой, далекой и вольготно — богатой родиной Кубанью, и он, в повышенном экстазе своих чувств, словами автора взалкал:
Ты Кубань, Ты наша родина,
Вековой наш богатырь,
Многоводная, раздольная,
Разлилась Ты вдаль и вширь…
Из далеких стран полуденных,
Из Турецкой стороны,
Бьем челом, Тебе, Родимая,
Твои верные сыны…
В томительные вечера стоянок «на биваке», в палатках ли, иль в широком кругу сотни после вечерней «зори», в долгиe переходы аллюром «шагом», когда летний зной нестерпимо жарил всех, и когда в строю позволялось ехать «вольно» — всегда 2–3 одностаничника, «съехавшись» друг к другу, наряду с воспоминаниями о былом — тянули без конца заунывную песнь старины казачьей, где — «коник вороной», «жена молодая — бабочка — бабеночка», «степь раздольная», «заря алая» и… все — все, что так связано со станичной жизнью, с домашним уютом и разгулом, иль даже «парубоцкой шаловливостью» — оттеняло настроение души казачьей — автор, подметив все это, рельефно выразил словами: