Директор отстал и шел рядом с Беатой. Он заговорил сначала о мелких событиях дня, о новоприбывших знакомых, о смерти мельника, который дожил до девяноста пяти лет, об уродливом доме, который построил себе зальцбургский архитектор за озером, в Аувинкле; затем он как бы случайно заговорил о том времени, когда не существовало ни его виллы, ни виллы Гейнгольда, когда обе семьи жили внизу, в Seehotel'e. Он стал вспоминать об общих прогулках по дорогам, тогда еще пустынным, о первом катании на парусной лодке «Роксана», которое чуть не кончилось бедой, когда началась буря; он вспоминал об освящении гейнгольдовской виллы, на котором Фердинанд напоил двух своих товарищей до того, что они лежали под столом; наконец, он заговорил о последней роли Фердинанда в какой-то современной тяжелой драме, в которой он с таким совершенством играл двадцатилетнего юношу. Какой он был несравненный художник! Какой удивительный человек! Он был действительно человек, созданный всегда оставаться молодым. Какая дивная противоположность другого рода людям, таким, как он, которые рождаются не на радость другим.
Беата посмотрела на него с некоторым удивлением.
— Да, милая фрау Беата, — сказал он, — я человек, рожденный быть старым. Разве вы не знаете, что это значит? Я постараюсь вам объяснить. Мы, которые рождаемся старыми, по мере того как текут года, снимаем одну маску за другой, пока наконец к восьмидесяти годам, иные и несколько раньше, показываем миру наше истинное лицо. А другие, люди, созданные быть молодыми, к которым принадлежал и Фердинанд, — против своего обыкновения он назвал Гейнгольда по имени, — остаются всегда молодыми, даже детьми; они поэтому, напротив того, принуждены надевать одну маску за другой, чтобы не слишком бросаться в глаза среди других людей. Или же маска сама как-то покрывает их черты, и они не знают, что носят маску; у них есть только смутное чувство, что в их жизненном счете не все сходится… Это происходит оттого, что они чувствуют себя всегда молодыми. Фердинанд принадлежал к числу таких людей.
Беата слушала директора очень напряженно, но внутренне сопротивляясь ему. Она не могла отделаться от мысли, что он намеренно вызвал тень Фердинанда, точно ему поручено было оберегать ее верность и ограждать ее от близкой опасности. В сущности, ему нечего было беспокоиться. Что давало ему право и повод изображать из себя хранителя и защитника памяти Фердинанда? Что в ней вызывало с его стороны такое оскорбительное непонимание? Если она сегодня шутила и смеялась вместе со всеми, если она снова стала носить светлые цвета, то человек не предубежденный не мог бы увидеть в этом ничего другого, кроме скромной дани, которую она должна отдавать закону участия в общей жизни. Но о том, чтобы снова испытать счастье или радость, снова принадлежать другому человеку, она не могла и теперь думать без отвращения и ужаса; и этот ужас, как она ни сопротивлялась, владел ею, когда в крови ее зажигались и бесцельно проходили темные горячие желания.