* * *
И я легко и привычно пряталась долгие годы за своими многочисленными оптическими обликами, не имеющими, в сущности, со мной почти никакого сходства, благодаря имеющемуся в каждом зеркале искажению; или же сходство оказывалось столь малым, что, подобно карнавальной маске, давало мне возможность делать почти все, что захочется, без риска быть узнанной и подвергнуться человеческому суду, может быть, не такому и опасному, если вдуматься, но банальному до тошноты.
Иногда, чаще для кого-то, я доставала из подвалов воображения одну из пыльных фантазий и, очистив ее, придав ей блеск, дарила фантазию как новогодний сюрприз, пока та, передаваемая из уст в уста, не возвращалась, наконец, с отчаяньем ко мне — моя безделка, праздничная шалость, уже ставшая пошлой от нашлепанных отпечатков ладоней…
* * *
Кстати, благодаря Наталье Иришка вышла замуж. Как-то вечером сидели мы в кухне и пили чай. Сестра моя (а Ирка моя двоюродная) скучала. Ей уже исполнилось двадцать шесть, и все мысли ее текли исключительно в одном направлении, остроумно выраженном школьным правилом: уж, замуж, невтерпеж — писать без мягкого знака. Да, нечего смягчать ситуацию!
— Слушай, — сказала она, — я встретила недавно в магазине, смотрела новые джинсы, Наталью, помнишь, мы когда-то с ней вместе были в лагере, в «Спутнике», такая худенькая девочка с большим ртом? ее еще затравили в нашем отряде, что она высокомерная. Девчонки заговор против нее устроили. Она книжки все читала. Ну, помнишь? Еще она любила таскать и тебя, и меня за территорию лагеря, дырку в заборе нашла, уведет нас, мы вылезем через дырку, заберемся в лодку, привязанную к берегу, и сидим. На воду глядим…
Раздался звонок в дверь.
— Вот и она! — Иришка вскочила. — Ты сразу ее узнаешь. Такая же почти — только взрослая!
И верно, я с первого взгляда вспомнила ее. Она улыбнулась, положила на тумбочку в прихожей сумку-рюкзачок и прошла. В ее движениях была то ли неловкость, то ли, и правда, надменность. Когда она сидела, она скрещивала на груди руки, как поэт Александр Блок на популярной фотографии, украшающей школьные кабинеты литературы… И лицо ее при этом приобретало его выражение: заставшее, чужое, нездешнее, от которого становилось холодно, как бывает ночью, когда одиноко поднимаешь глаза к черному небу — далекому, бесконечному, непонятному. Но едва она начала рассказывать (не помню, о чем она сначала говорила), ее лицо преобразилось: уголки губ дрогнули, ожили ноздри, а глаза округлились, точно у маленького ребенка, который сейчас вам сообщит нечто воистину удивительное, например, то, что вчера рано утром на зеленой-зеленой поляне он впервые в жизни увидел живого козлика!.