Страж сжал зубы еще плотнее, так что кожа на скулах натянулась, и побледнел; Райзе покривился:
– Хватит, Дитрих.
Курт медленно развернулся и вышел из подвала; поднявшись на первый этаж, остановился, расстегнув воротник, и, глубоко вдохнув, прошагал к входной двери. Потом вернулся обратно, не зная, куда себя деть и что о себе думать.
– Зараза… – пробормотал он сорванно, долбанув кулаком в раскрытую дверь на площадку подвальной лестницы, потом еще раз, зло закусив губы, напоследок двинул ногой, и тяжелая створка ударилась о стену. – Гадство! Дерьмо!
Вернуться в камеру, где на полу распласталось неподвижное тело, он себя заставить не мог, не мог уйти, и лишь метался, меряя шагами пятачок перед спуском вниз.
– Психолог доморощенный… – с отчаянием пробормотал Курт, приостановившись лишь на мгновение, и сорвался почти на крик, снова исступленно лупя невезучую дверь: – Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Дьявол!
– Сомневаюсь.
От голоса за спиной стало тошно; вмиг остыв от своего внезапного бешенства и подавившись последним словом, он медленно обернулся, встретившись с темным, угрюмым взглядом Керна.
– В наши дни, – мрачно сообщил обер-инквизитор, – уже не принято заявлять, что ночью приходил Дьявол и сломал арестованному шею… Ко мне, Гессе. Немедля.
Курт не произнес в ответ ни звука, ничего не говорил, идя следом за Керном по лестнице наверх, а когда он снова оказался напротив стола начальства, как и день назад, слова оправдания застряли в горле. Керн молчал тоже – стоя у окна спиной к нему и глядя на улицу, словно забыв о нем. Минуты шли – бесконечные и тягостные; заговорить Курт не решался, продолжая стоять посреди комнаты, сцепив за спиной руки, глядя в пол и предчувствуя самое скверное. Когда Керн наконец заговорил, он вздрогнул.
– Я слушаю, – коротко бросил обер-инквизитор, обернувшись, но к столу не сел, лишь прислонившись к стене спиной.
Курт говорил через силу, не поднимая головы и едва собирая слова вместе, все больше напоминая себе Отто Рицлера минувшей ночью; Керн внимал молча, не задавая вопросов, и по временам возникало чувство, что тот попросту перестал его слышать, а когда он закончил, в комнате еще долго царило все то же склепное молчание.
– Я ведь говорил на родном для тебя языке, разве нет? – наконец, снова заговорил обер-инквизитор, все так же хмуро и негромко, сев все-таки к столу. – Я говорил, что на допросах должен присутствовать кто-то из старших следователей. У тебя проблемы с памятью или со слухом?
– Я… – Курт запнулся; ответить было нечего – ни одного уважительного основания в голову не приходило, объяснений не было никаких, кроме самого заурядного азарта. – Простите. Виноват.