— В землю смотришь, холоп?
— В землю смотрю.
— Полетать хотел?
— И теперь хочу.
— Аки птица, говоришь?
— Аки птица, говорю.
— Ну, а дальше как?
— Непременно взлечу!
Мужичонка-лиходей —
рожа варежкой, —
одичалых собак пугая стонами,
в ночь промозглую лежал на Ивановской,
будто черный крест —
руки в стороны.
Посредине государства, затаенного во мгле,
посреди берез и зарослей смородинных,
на заплаканной, залатанной, загадочной Земле
хлеборобов,
храбрецов
и юродивых.
Посреди иконных ликов и немыслимых личин,
бормотанья и тоски неосознанной,
посреди пиров и пыток,
пьяных песен и лучин
человек лежал ничком в крови собственной.
Он лежал один, и не было ни звезд, ни облаков.
Он лежал, широко глаза открывши…
И спина его горела не от царских батогов, —
прорастали крылья в ней.
Крылья.
Крылышки.