Стрелки моих часов едва ползли. В зале становилось все теснее, задымленнее и жарче. Выкрики танцующих сменились постаныванием, когда аргентинский оркестр заиграл танго. Красотки на вечер соскользнули с табуретов у стойки бара и продефилировали мимо лож, призывно поглядывая на мужчин. Каждый скачок секундной стрелки приближал время моего ухода. Но вот притушили огни, шум в зале перешел в тихое гудение, и объявили выход Эстеллы. За мгновение до того как погас свет, я обратил внимание на человека в ложе у противоположной стороны площадки. Это был капитан Шомон. Он неподвижно сидел, опершись локтями о барьер, не отводя взгляда от сцены.
В вязкой, жаркой, пахнущей пудрой темноте белый луч прожектора нащупал Эстеллу, стоящую на фоне алого занавеса. Она была в белом, волосы украшены несколькими нитками жемчуга. Хотя я сидел далековато и не мог хорошенько рассмотреть выражение ее лица, тем не менее без труда представил голубые глаза и розовые губы, которые сегодня днем я видел на бульваре Инвалидов. Между певицей и аудиторией возник странный, полный удивительного напряжения контакт, от которого перехватывало дыхание. Словно невидимый разряд энергии разлился по залу горячими потоками, оставив после себя наэлектризованную тишину. Скрипки повели мечтательную мелодию, которая все росла и ширилась, достигая самых потаенных уголков души.
Эта крошка умела петь! Ее ласковый голос трогал струны ваших нервов, он возвращал к жизни давно ушедшую печаль, рождал боль, жалость и сострадание. Они сошли с ума, представляя ее американской певицей. Эстелла пела любовные песни старого Парижа, слова и ритмы которых не только взывали к любви, но и рождали грусть. В них было все: боль и одиночество, подвалы и мансарды, экстаз чувств и холодный осенний дождь. Горестный вскрик скрипок и чуть хрипловатый голос. Когда последний высокий звук оборвался, и руки Джины Прево бессильно упали вдоль тела, я вскочил на ноги, едва не уронив кресло. Я хотел выбраться отсюда, пока не смолк грохот аплодисментов. Сунув официанту какие-то банкноты, я начал пробираться через темный зал. Мои руки дрожали от пережитого волнения. До меня доносился многоголосый рев, от которого дрожали стропила. Гром оваций то угасал, то грохотал вновь.
Интересно, как воспринял пение Шомон? Я же слышал, как в песнях Эстеллы кричал ее собственный ужас. В этой девушке скрывалась глубина, о которой я не мог даже подозревать сегодня утром, когда впервые увидел ее.
Порыв холодного ветра ударил в лицо, едва я шагнул за порог. Швейцар, подняв руку в белой перчатке, остановил такси. В памяти всплыли слова Бенколена: «Возьмите такси, как Галан, и проверьте, сколько времени займет поездка до клуба. Алиби Галана…»