— Почему последнюю?
— Потому что завтра я ухожу на некоторое время на государственное содержание. Я устал и должен немного отдохнуть.
— На государственное содержание? — не понимая, переспросил Керн.
— Это я так называю… Но это можно назвать и тюрьмой. Завтра я отправлюсь в полицию и заявлю, что уже два месяца нелегально проживаю в Швейцарии. А поскольку меня уже два раза высылали, я получу несколько недель тюрьмы. Вот это я и называю государственным содержанием. Только надо обязательно сказать, что ты уже проживаешь в стране какое-то время, иначе нарушение границы расценивается как вынужденное, и тебя попросту снова выбросят за границу.
Керн посмотрел на Рут.
— Если вам нужны деньги… Я сегодня довольно прилично заработал.
— Нет, спасибо, — отказался Фогт. — У меня еще есть десять франков. Этого хватит на вино и ночлег. Просто я устал и хочу немного отдохнуть. А отдохнуть мы можем только в тюрьме. Мне уже пятьдесят два, и здоровым меня не назовешь. И я действительно устал убегать и скрываться… Подходите и присаживайтесь. Когда человек слишком часто бывает один, он радуется обществу.
Он налил вино в рюмки.
— Это нойшателе — терпкое и чистое, как вода глетчера.
— Но тюрьма… — начал было Керн.
— Тюрьма в Люцерне хорошая. Для меня там даже будет слишком роскошно. Лучшей тюрьмы и желать не надо. Боюсь только одного: что не смогу туда попасть, что приговор окажется слишком мягким, и сердобольный судья просто пошлет меня к границе. Тогда все придется начинать сначала. А нам, так называемым арийцам, это еще труднее, чем евреям. У нас нет религиозных общин, которые бы нас поддерживали. И нет единомышленников. Но не будем об этом… — Он поднял рюмку. — Выпьем за все прекрасное в мире! Оно никогда не погибнет.
Рюмки чисто и мягко зазвенели. Керн выпил прохладное вино. «А Оппенгейм меня даже соком не угостил», — подумал он и присел за стол рядом с Рут.
— Я боялся, что придется провести вечер в одиночестве, — сказал Фогт. — Но тут подвернулись вы. Какой прекрасный вечер! Этот прозрачный осенний воздух…
Они долго сидели на полуосвещенной террасе и молчали. Несколько мотыльков настойчиво бились о горячее стекло лампы. Фогт спокойно сидел, откинувшись на спинку стула, и мысли его, казалось, витали где-то далеко. И сидящим вместе с ним внезапно показалось, что этот человек с тонким лицом и ясными глазами, человек из погружающегося в пучину столетия, прощается с миром спокойно и обдуманно.
— Радость жизни, — задумчиво сказал Фогт, словно обращаясь к самому себе. — Радость жизни — покинутая дочь терпимости. В наше время ее не стало. А к ней многое относится. Познание и рассудок, скромность и спокойное отречение от невозможного. Все смыто диким казарменным идеализмом, который хочет сейчас улучшить мир. Люди, считавшие, что улучшают мир, всегда его ухудшали, а диктаторам никогда не были знакомы радости жизни.