— Ваша милость, обвиняемый Хауэр…
Фразы следовали одна за другой — лаконичные, острые, неопровержимые в своей логике. Он соглашался с мотивами прокурора — с одним, с другим, казалось, что он согласен с аргументацией, казалось, что он обвиняет, а не защищает. Зал замер, судьи подняли головы — но внезапно, виртуозным маневром, он представил все дело в другом свете, процитировал параграфы о взятках, и четырьмя суровыми вопросительными фразами доказал их двоякое толкование, чтобы сразу же вслед за этим, хлестко и быстро, привести оправдательный материал, который теперь возымел совершенно другое действие…
Он стоял перед домом, где жил. Тихо поднялся он вверх по лестнице — с каждым шагом все неувереннее, все медленнее.
— Моя жена уже дома? — спросил он у заспанной девушки, открывшей ему дверь.
— Она возвратилась четверть часа назад.
— Спасибо. — Гольдбах прошел по коридору в свою комнату. Комнатка была узкой, с одним окном, выходившим во двор. Он причесался. Потом постучал в комнату жены.
— Да…
Жена сидела перед зеркалом и внимательно разглядывала свое лицо.
— Что нового? — спросила она, не оборачиваясь.
— Как у тебя дела, Лена?
— Какие могут у меня быть дела при такой жизни! Дела плохи. И зачем ты, собственно, об этом спрашиваешь? — Женщина продолжала исследовать свои веки.
— Ты уходила?
— Да.
— И где ты была?
— Так… Не могу же я сидеть целый день, уставившись на стены.
— Конечно, нет. Я рад, когда ты находишь развлечения.
— Ну, вот видишь, значит, все в порядке.
Женщина медленно и осторожно начала смазывать лицо кремом. Она разговаривала с Гольдбахом, словно то был не человек, а кусок дерева, — без всяких эмоций, ужасающе равнодушно. А он стоял у двери и смотрел на нее, надеясь услышать в ответ хоть одно доброе слово. У нее была нежно-розовая кожа, без единого пятнышка, блестевшая в свете лампы.
— Ты что-нибудь нашел? — спросила она.
Гольдбах задумался.
— Ты же знаешь, Лена… Ведь у меня нет разрешения на работу. Я был у коллеги Хепфнера, он тоже ничего не может сделать. Все это тянется ужасно долго…
— Да, это тянется ужасно долго.
— Я делаю все, что могу, Лена.
— Да, я знаю… Я устала.
— Я ухожу, Лена… Доброй ночи.
Гольдбах закрыл за собой дверь. Он не знал, что ему делать. Ворваться к ней, умолять ее, чтобы она его поняла, выклянчить у нее разрешение… или? Он бессильно сжал кулаки. «Избить, — подумал он. — Избить это розовое тело за все оскорбления и унижения, дать себе волю один раз, дать выход злости, переломать всю мебель и бить ее до тех пор, пока она не закричит в исступлении, а мягкое тело не будет корчиться на полу…»