Гольдбах посмотрел на него благодарными глазами.
— Откровенно говоря, я и сам точно не знаю, как это у меня вышло. Словно внезапно пришло просветление, после вчерашнего. Подождите немного, и я превращусь в хорошего медиума. Завтра начну подготавливать другие знаки.
Штайнер рассмеялся.
— Пойдемте лучше выпьем по рюмочке водки в честь этого радостного события!
Он достал бутылку «марилленгейста» и наполнил рюмки.
— Прозит, Гольдбах!
— Прозит!
Гольдбах поперхнулся и поставил рюмку на стол.
— Извините, — сказал он. — Я отвык… Если вы ничего не имеете против, я лучше пойду.
— Ну, конечно. Работа ведь наша уже закончена… А вы не хотите допить свою рюмку?
— Да, конечно!
Гольдбах послушно выпил.
Штайнер протянул ему руку.
— И не выдумывайте слишком много знаков. Иначе я запутаюсь в ваших хитростях и ничего не найду.
— Нет, нет.
Гольдбах быстро спускался по аллее, направляясь в сторону города. На душе у него было легко, ему казалось, что с плеч свалился страшный груз. Тем не менее это была легкость без радости. У него появилось такое чувство, будто кости его наполнены воздухом.
— Моя жена дома? — спросил он горничную у дверей пансиона.
— Нет… — Девушка рассмеялась.
— Почему вы смеетесь? — спросил он, неприятно удивленный.
— А почему бы мне и не посмеяться? Разве это запрещено?
Гольдбах посмотрел на нее каким-то отсутствующим взглядом.
— Я не это имел в виду, — пробормотал он. — Смейтесь себе на здоровье.
По узкому коридору он направился к своей комнате. Дойдя до комнаты жены, он остановился и прислушался, Ни звука. Гольдбах тщательно пригладил волосы и отряхнул костюм. Потом все-таки постучал в комнату жены. «Может быть, она все-таки уже вернулась, и горничная ее просто не заметила», — подумал он. Он постучал еще раз. Никто не ответил. Гольдбах осторожно нажал на ручку и вошел в комнату. У ночного столика горел свет. Он уставился на него, словно шкипер на маяк. «Скоро вернется, — подумал он. — Иначе бы свет не горел…»
Но где-то в глубине своей души он уже знал, что она больше не вернется. Он чувствовал это в своем подсознании, но — подобно утопающему, хватающемуся за соломинку, — со страшным упорством держался бессмысленного: «Она должна вернуться, иначе бы свет не горел! Она должна…»
Потом ему бросилась в глаза необычная пустота в комнате. Перед зеркалом не было щеточек и баночек с кремом; дверца шкафа была приоткрыта, и в щели не было видно розовых и пастельных тонов ее одежды. Пасть шкафа, темная и покинутая, сонно глядела на него. В комнате остался лишь аромат — легкое дуновение жизни, но и тот был уже очень слаб; он лишь навевал воспоминания.