Больших ворот; но хоть светились тусклым светом
От ламп висячих все распахнутые окна,
Ни скрипа двери, ни шагов не доносилось,
И голоса не долетали с тропок сбитых,
Что ко дворцу вели от пашен и колодцев;
Ни позади, ни впереди ни звука
Король не услыхал, — и лишь на горизонте
Мычало стадо, по болоту пробираясь.
Дурная весть для королей — молчанье в доме,
Куда с победой возвращаются. Король,
С дрожащим сердцем меж столбов пройдя, увидел:
В безлюдной пустоте огромной тронной залы
Сидит, бледна лицом, пряма и недвижима,
Этайн — и острый меч у ног ее блестит;
Вцепились пальцы намертво в скамью,
Взор холоден и тверд, поджаты губы:
Неведомая страсть ее одела камнем.
Заслышав звук шагов, она очнулась, —
Но только лишь король раскрыл пред ней объятья,
Вскочила со скамьи и молвила, отпрянув:
«Я отослала в лес и на поля
Всех воинов и слуг высокой Тары:
Желаю я, чтоб ты один судил
Ту, кто винит себя. Найдешь безвинной —
Она в лицо знакомое не взглянет,
Покуда приговор не огласишь.
Найдешь виновной — больше никогда
Она в лицо знакомое не взглянет».
Тут побледнел король, как и она,
Постигнув, что сейчас уста ее откроют,
Что означает страшный этот день.
«Ты сам меня привел, — рекла она, —
Туда, где брат твой Ардан восседал,
Не двигаясь и с места не сходя,
Окованный недугом неизвестным —
Ты мне велел заботиться о нем
А коль умрет — курган над ним насыпать
И огамом прозванье начертать».
«Он жив?» — спросил Эохайд.
«И в добром здравье».
«Коль живы он и ты, не в тягость мне
Иные злоключенья и утраты».
«Я приказала уложить его
Под этой крышей и сама ему
Носила пищу — он вкушал из рук моих
Неделя за неделей. И когда
Я спрашивала: «Что тебя терзает?» —
Молчал в ответ и лишь терзался горше,
Но я не унималась. Наконец
Он выкрикнул: «То, что меня терзает,
Безгласным камнем сердце облекло».
И я сказала: «Что бы ни таил ты,
Крушение надежд иль смертный ужас, —
Откройся мне, и я пошлю гонцов:
Пускай весь мир объедут, но найдут
Тебе лекарство!» Тут он крикнул в голос:
«Ты день за днем о том же вопрошаешь,
А у меня бушует в сердце буря,
Могучий вихрь несет меня и кружит
И понуждает тайну оберечь».
«Пускай таишь дурное помышленье, —
Я возразила, — ничего дурного
Не будет в том, коль выскажешь его;
А что оно дурное, нет сомнений,
Коль высказать его — и то ужасней,
Чем заживо себя обречь могиле,
А нас терзать догадками пустыми,
Тенями, помрачающими ум».
Он всё молчал. И я тогда склонилась
И прошептала, чтоб никто не слышал:
«Коль муку эту женщина наслала,
Я воинов за нею отряжу
Куда ты скажешь, хоть и в дальний Лохлан,
И будь ей то на радость иль на горе,
И кто б ни вышел на ее защиту, —