Ледяным бревном на полу ледяном валялся, конечности — врозь.
Поглазел я на труп и на крохотный гроб, что переть мне туда пришлось,
И промолвил: «Билл пошутить любил, но — черт бы его загреб! —
Надо бы думать о ближних своих, когда выбираешь гроб!»
Доводилось в полярной хибарке стоять, где вечный царит покой,
С крохотным гробиком шесть на три и насмерть заевшей тоской?
Доводилось у мерзлого трупа сидеть, что как будто оскалил пасть
И нахально ржет: «Сто потов сойдет — не сумеешь во гроб покласть!»
Я не из тех, кто сдается легко, — но как я подавлен был,
Покуда сидел, растерявшись вконец, и глазел на труп, как дебил.
Наконец разогнал я пинками собак, нюхавших всё кругом,
Затеплил трескучее пламя в печи и возиться стал с мертвяком.
Я тринадцать дней топил и топил, да только впустую, видать:
Всё одно не смог ни рук, ни ног согнуть ему хоть на пядь.
Наконец решил: «Даже если мне штабелями дрова палить —
Этот черт упрямый не ляжет прямо; придется его… пилить».
И тогда я беднягу четвертовал, а засим уложил, скорбя,
В черный с дощечкой серебряной гроб, что выбрал Билл для себя.
В горле комок, — я насилу смог удержаться, чтоб не всплакнуть;
Гроб забил, на сани взвалил и поплелся в обратный путь.
В глубокой и узкой могилке Билл, согласно контракту, лежит,
Выжидая, покуда на Страшный суд побредет златокопов синклит.
А я иногда удивляюсь, пыхтя трубкой при свете дня:
Неужто на ужас, содеянный мной, взаправду хватило меня?
И только лишь проповедник начнет о Законе Божьем скулить —
Я о Билле думаю и о том… как трудно было пилить.