Светило завершало дневный ход,
Светило угасало в блеске алом;
И над пустыней сумеречных вод
Был опрокинут бледный небосвод
Огромным алавастровым фиалом.
И веял на простор морских зыбей
Тончайший аромат лесов зеленых,
Которые росли близ волн соленых;
И трепетные стаи голубей
Скрывались на ночлег в масличных кронах.
И шепот густолистых сикомор
Струился, лепету оливы вторя;
Плескали крылья; и в вечерний хор
Мычание влилось: к отрогам гор
Стада от Мертвого влачились моря.
Стада шагали, опустив глаза,
Стада стремились прочь от горькой глади;
И наступало время петь цикаде…
И зрела благодатная лоза
Пространных виноградников Энгади.
Последний луч простерся над водой…
Ведомые угрюмым бедуином,
Верблюды шли несчетной чередой;
И тяжки были их горбатым спинам
Тюки с алоэ, миррой, розмарином.
И тьмою твердь укрыли облака,
И стало море Мертвое незримо;
А бедуины путь держали мимо,
И ни един не видел старика,
Ступавшего по склонам Аварима…
Провозгласивший некогда закон
Великому народу иудеев,
Отдохновения возжаждал он;
И двинулся, исполнив и содеяв,
Всевышнему вознесть последний стон.
И были травы горные колючи,
И восходил пророк, и был он бос.
И на вершине каменистой кручи
Он, устремляя взор в ночные тучи,
Последнюю молитву произнес.
«Сто двадцать весен и сто двадцать зим
Испепелили немощное тело;
И дух мой угасает купно с ним,
Но вера и досель не оскудела.
Да, правил я Тобой сужденный путь,
Но кончена стезя моя земная;
Трудился я, не смея отдохнуть,
Ни страха, ни отчаянья не зная;
Я, зривший пламень Твоего столпа,
Усердствовал в служенье неустанном;