на дне ее — страх смерти. Изменчивы, как дым,
мы невесомей света — но принадлежим земле и мраку.
И я учу, отчетливо и ясно, — так учит смерть. Ученье таково:
мы — порожденье космоса. За элементом элемент,
мы — только буквы, знаки языка, часть текста,
что говорит с последней ясностью: смертельной простотой.
И человек — играющий ребенок. Божественная искра,
осколок звездной катастрофы, горит в его груди
— гаснущий огонь вселенной, что стремится к смерти.
На перекрестке всех времен и всех путей, окружены огнями…
Над поверхностью вод проносится ветер — воплощение грез воды,
на ветру трепещет пламя — воплощение грез ветра,
из пламени рождается земля — воплощение грез пламени,
по земле бегут потоки вод — воплощение грез земли.
А пониманье — лишь осколок света, отблеск звезды погибшей.
И когда ты ищешь меру всему, что есть, — блуждаешь в миражах,
что возникают из твоих противоречий, дыханья жизни и дыханья смерти,
из ускользающей мечты… Но есть и вечность.
Вы говорите, я пою хвалу войне? О нет.
Но мне известна горечь мира.
Звездный огонь и молнии удар способны обратить
кусок руды в сиянье стали, блеск клинка.
Деревья на ветру поют. Философ
познает песни смысл. Так боль дает побег.
Охваченная пламенем конюшня, и лошади,
привязанные в стойле: сознанье наше. Осознанье боли.
Я обозрел всё: землю, ветер, воды, —
и вдаль направил взгляд, чтобы увидеть, наконец,
что этот мир, стремящийся порвать иллюзию, —
не более, чем тень: и станет прахом, пеплом от костра,
покуда ждет Неведомого Бога.