— То есть как? — не понял майор.
— А что, к ней иногда ездят. Старая клиентура. А что тут такого? И девонька подзаработает, и нам перепадет на дальнейшее обустройство.
— Спасибо, — еле сдержался майор и начал прощаться.
— Да отыщется ваш Мозгаль! — напутствовал гостей добродушный подполковник.
А теперь они вот едут неведомо куда, и младший Мозгалев заходится истерическим смехом. Майор думал, что уже достиг предела неприязни к историку во время вчерашнего ночного автомобильного круиза. Оказывается, нет.
— Так куда мы теперь? — шепотом спросил Бурда.
— В Москву, — бесцветным голосом произнес майор.
Это слово подействовало на Дира Сергеевича как капля раскаленной смолы, попавшая за шиворот. Он вывернулся по–червячьи и уселся вертикально, размазывая по щекам и бороде слезы издевательского умиления.
— В Москву, в Москву! в Москву?
— Да, — почти беззвучно подтвердил Елагин.
— А прощальная гастроль?
Майор на секунду задумался, какой привести аргумент против этого дурацкого замысла. И выбрал самый неудачный.
— Где тут гастролировать? Не Киев. Даже не Полтава.
— А это, это что за место?
Мимо пролетали некрасивые, угнетенные серой осенью пятиэтажки, усеянные кривыми антеннами.
Тут неожиданно проявил себя водитель Василий, успевший, видимо, ознакомиться с картой Бурды.
— Диканька.
Дир Сергеевич жадно завертел головой.
— Дика–анька?!
— Так точно.
— Так тут рядом должен быть хутор. Как раз вечер. Едем!
Елагин тоскливо отвернулся. Шеф загорелся, переломить его настрой можно только ценой скандала, а майор не чувствовал в себе достаточных моральных сил для этого. Чем хуже работаешь, тем на меньшее имеешь право. Что ж, придется влить в «наследника» грамм семьсот горилки и как полутруп транспортировать к месту жительства.
— Поворачивай, Вася, — распорядился Елагин.
На обочине дороги показалась группа странно одетых людей. Тюбетейки, телогрейки, шлепанцы.
— Кто это? — весело спросил Дир Сергеевич.
— Узбеки, наверно. На заработках, — неуверенно ответил Бурда.
— Тогда это не Диканька, а Дехканька, — скаламбурил «наследник».
Бурда обернулся, чтобы показать улыбку.
Неподалеку и правда оказался хутор. Несколько крытых камышом хат не вполне белого, как полагалось бы, цвета. Одна большая, вернее, длинная, пара–тройка поменьше. Трубы мертвые, в окнах темень. Конюшня, коновязь, телега, забор из плохо ошкуренных жердей, перевернутые глечики на столбах. Жеребенок таскает сено из покосившейся копны. Над всем этим нависло негостеприимное небо, как бы в раздумье — а не брызнуть ли еще мелким противным дождичком на эту народную картину.