Оказывается, это всё же не только о маме, но снова о ней с Зиной.
«Мама добрая. Может, он оттого и пил, что она жалела его. А я не хочу быть доброй! И пусть. Жаль только, что с Чумаком не наговорилась на прощание. Но я напишу ему письмо. Ему-то я напишу!.. А музыки нет. Может, это потому, что я неправа?»
Двадцать восьмого августа ей исполнилось пятнадцать лет. Ещё в прошлый приезд она к слову сказала об этом Эле, а Эля запомнила, и утром все надрали Нюрке уши, а теперь на кухне дежурные повара пекли ей пирог; ей было совестно и как-то неловко.
К полудню от жары стало нечем дышать. Выступал клейкий пот, к поту прилипала пыль, движения замедлялись.
— Все на ток! Гроза будет!
Надо успеть до грозы ссыпать в ригу бобовые, убрать туда же всё зерно. Вороного, Володькиного коня, вместе с подслеповатой белой лошадью, на которой возили воду, впрягли в грудило. В тучах клубились чёрные нити. Люди и лошади дышали ртом. Был момент, когда всё остановилось — невозможно двигаться. И вслед наступила сказочная лёгкость. Носились взад-вперёд, беспорядочно с виду, но не задевая друг друга. Для тяжести мальчишки и Нюрка цеплялись за грудило, и лошади волокли их по зерну. Вороной, весь в мыле, ухитрялся, на ходу нагибая голову, хватать зубами пшеницу. Зерно вместе с пузыристой слюной падало с закраин его мягких губ. Ветер поднял пыль, пахнущую хлебом. Мякинные облачка вырывались из-под деревянных лопат, которыми девочки, потные и облепленные пылью, подгребали кучу. Подолы их платьев развевались и хлопали.
Упали первые крупные капли, девочки взвизгнули, работа пошла быстрей — уже ничего не разобрать в весёлом аду. Ещё и ещё раз лошади потащили грудило, а Нюрка почувствовала, что колени её скользят по земле. Вениками из прутьев торопливо подмели ток. Дождь брызнул сильными редкими струями. Все врассыпную бросились к палаткам, а Нюрка, усталая и возбуждённая, но с пустой головой, сама не зная почему, спряталась за ригу и, когда осталась одна, пошла в поле.
Уже не слышно было людских голосов.
Застрекотали кузнечики и смолкли, попрятались.
Трещала дрожащая ощетиненная стерня, моталась растрёпанная травинка у дороги.
Серые тучи на миг просветлели, раздался осторожный треск, вернее — стук; кто-то стучался по ту сторону неба: «Можно?»
— Можно! — разрешила она, не замечая, что снова начинает верить в «калитку».
Дождь хлестал её, она шла как голая в своём мокром насквозь сарафанчике, волосы гладко прилегли к голове, руки и ноги были тверды и гладки, от сердца расходилось живое тепло.
Серая пелена давала вдруг ветвистую трещину, и обнажалась на миг огненная изнанка неба. И снова заживало серое, и снова пытались разрушить его огненные существа изнутри, — они то взрывали его, то разрубали мечом напрямую, то комкали и рвали, то ударяли в него кулаком или копытом, и тогда вновь шла по нему ветвистая трещина; то пробивали рогом, то прогрызали зубом, а оно тотчас смыкалось, твёрдое, как стекло, мягкое, как вата, вязкое, как тесто.