— Поезжай, Федор Гаврилович, один… Я тут свою таратайку подожду, немного оклемаюсь…
Он на меня посмотрел и все, мерзавец, понял. Понял все мое состояние и усмехнулся с презрением. Уговаривать не стал, пересел на переднее место, хлопнул дверцей и через окошко попрощался:
— До свидания, Иван Петрович…
А через меня словно ток пропустили, чувствую: дрожать перестал, в ногах легкость появилась, упругость. Платок носовой в карман — и Буренкину напутствие:
— Осторожнее по Москве езди, больно гоняешь. Будь здоров!
Он и отправился, только пыль облаком позади, а я повернулся и тихонько по обочине побрел навстречу своей машине. Пока она подошла, я окончательно отдышался, уравновесился.
Смотрю, летит моя черная лебедушка. Я встал посреди шоссе, руку поднял. Максименко ко мне бросился, да и шофер выскочил.
— Иван Петрович!
— Я давно Иван Петрович… Чему вы так обрадовались?.
— Да как же, Иван Петрович! Мы ж не надеялись, извините, не рассчитывали вас на этом месте увидеть…
Разве им, нынешним, такое переживать доводится? «Уважаемый Иван Петрович, гораздо лучше будет, если вы поставите вопрос о переходе на пенсию…»
Шлеп… шлеп… Это моя благоверная. Сейчас постучит и спросит: «Обедать будешь?» Она давно ко мне так обращается — без имени: «Обедать будешь?», «Чаю хочешь?» Я молчу. Молча иду в столовую, молча ем, молча пью чай и стараюсь не смотреть на жену. А она не смотрит на меня. Я молчу, а мне кричать хочется, кричать: «Уйди! С глаз моих уйди!» Но это со мной бывает редко. Я просто не думаю о жене, словно ее нет. Нет, и все. А в молодости думал, случалось, ревновал. Помню, как она без моего ведома, мы тогда еще не были женаты, а хороводились, с Петькой Смышляевым на лодке кататься укатила. Было у нас, у молодежи, любимое место — до шлюза проехаться и обратно, — часа четыре уходило на прогулку. Все четыре часа на лодочной станции просидел, поджидал: хотелось посмотреть, как она, голубушка, из лодки выйдет, как пойдет, когда меня увидит. И не дождался, хитрый Петрушка Смышляев высадил ее раньше, не доезжая до станции. Она мне об этом сама после рассказывала. Не случись этого происшествия, мы, может, еще бы полгода хороводились, а тут я заторопился.
Думал о жене, думал когда-то. Сейчас не думаю. И уже давно… Лет двадцать… Мы в свое время по ночам в кабинетах засиживались до рассвета, а днем несколько часиков, до двенадцати примерно, на сои урывали.
Как-то сказал я моей благоверной:
— Ты вроде опухла, мать. Врачу покажись.
— Что ты, Ваня. Это со сна. Ночью я одна сплю, а потом с тобой…
— А ты меньше дрыхни.