Ломалась машина, которую оп любил, которой доверял… Теперь она гибла, губя, вероятно, и его…
Мациевич еще раз попытался поднять голову, чтобы увидеть хрупкую машину. Но в следующий миг его тело, вмявшись в землю, отскочило в сторону на несколько метров.
Дикий крик тысяч людей застыл в воздухе.
У безжизненного мешка мышц и костей, окруженного нарядом полиции, жестикулировал полковник Кованько».
Рассказчик взволнованно поднялся со своего кресла.
— Я не понял, простите, вы и сами летали? — спросил я, заметив волнение старика.
О минуту он стоял молча, потом, словно нехотя, ответил:
— Летал на том же однотипном рыдване. На второй посадке я поломал себе ногу, а мой спутник отлетел от удара на три сажени. Мы оба лежали в больнице. Он — с перевязанной головой, — при падении кожу с его лица содрало, как чулок. Я — с перешибленной ногой, закованной в гипс. Вот какова была техника, которую мы имели.
— Думаю, что теперь на технику отечественной авиации вы не в обиде, — смеясь сказал я.
— Ну, и вы, вероятно, на нее не сердитесь.
Слева по борту в легкой дымке вырисовывались сизые кавказские берега. Собеседник встал и пошел в каюту собираться.
Когда теплоход остановился на рейде и к его борту направился катер, старик в морском кителе с двумя боевыми орденами на груди подошел попрощаться.
— Благодарю за общество, хотя не знаю, как вас назвать.
Я назвал себя.
— Рад трижды… Откроюсь и я — конструктор И.
Невольно я отступил на шаг, затем мы обнялись как люди, чувствующие друг к другу неизмеримую благодарность.