С летного поля в дежурку входят командир эскадрильи Леонтьев, летчик комиссар Окунев, летнабы.
— Окунева можно поздравить, — провозглашает Леонтьев, — сегодня тысяча часов налета[4].
В ответ возникает нарастающий шум голосов:
— Поздравляем, поздравляем.
— Чепуха!
— А у тебя сколько?
Но вот этот шум уступает место порядку. Степенно, в наступившей тишине, рассказывают о том, кто сколько налетал, сколько сделал вынужденных посадок, поломок, сколько получил премий, благодарностей.
— Любопытно, как у вас, Кайтанов, какой счет?
— Незначительный, — отвечаю я.
— Ну, а все-таки?
— Все-таки около полутора тысяч часов «натянул».
— Что ты пристал? — вмешивается Окунев. — У него другие измерители. Понял? Прыжки.
Разговор этот, столь знакомый моим товарищам по профессии, я вспомнил, совершив пятисотый прыжок с парашюта. Я не стремился к цифре, которая бы чисто формальным образом округляла счет. Пятисотый прыжок был лишь завершением целой серии испытательных прыжков, которые я совершал впервые на новых конструкциях парашютов.
Испытания начались в дни, предшествующие XVIII Съезду ВКП(б), когда советский народ продемонстрировал Съезду всю силу своих способностей, все многообразие своей творческой инициативы.
Мне, воспитанному коммунистической партией, тоже хотелось своей работой выразить чувство преданности Советской родине, товарищу Сталину. Поэтому так горячо и охотно взялся я за испытание парашютов. Новые конструкции этих спасательных приборов были созданы применительно к растущей технике нашей авиации, к ее большим скоростям и большим высотам.
В конце февраля я сел в боевой самолет, надев на себя новый парашют, а в качестве запасного — обычный тренировочный. Военные специалисты наблюдали испытание с воздуха и с земли. На высоте тысячи метров я оставил самолет и, пролетев три секунды, потянул вытяжное кольцо. Секунда ожидания, затем рывок — парашют раскрылся хорошо.